Время неприкаянных - Эли Визель Страница 33

Покорный воле рабби, Шалом оставляет меня только затем, чтобы сходить за провизией и водой для чая. Утром и вечером он читает положенные молитвы. Когда я не сплю, разговаривает со мной о самых разных вещах — политические новости, международное положение, правительственные кризисы в Израиле, но больше всего о том, что происходит в хасидской вселенной Иерусалима, Бней Брака и Бруклина: договоры и козни различных течений, их честолюбивые планы и соперничество, проекты брачных союзов между представителями великих династий. Естественно, все это имеет самое непосредственное отношение к рабби Зусья, «Вестнику»: немногие с ним знакомы, но любой, кто встречал его, знает, что он находится в центре всех событий, всех интриг. Он везде. Ничто от него не ускользает, ничто ему не безразлично.

— Кстати, — говорит Шалом с улыбкой, — рабби не понимает, почему ты не женишься.

— И ради этого он хочет меня видеть? Чтобы сказать мне, что он, помимо всего прочего, еще и сводник? Прежде это был Господь, теперь он? Неужели он откопал славную еврейскую девушку, предназначенную мне с зари времен? Новую Колетт?

Поглаживая свою густую бороду, Шалом напускает на себя серьезный и важный вид:

— Подумай. Возможно, он отыскал твою Эстер. От нашего рабби всего можно ждать.

Эстер, живая Эстер? Эстер, здесь? Я чувствую, что меня опять бросает в жар. Я вновь заболеваю. Все, что было задавлено во мне, всплывает на поверхность. Эстер и я, влюбленные друг в друга, хотя слово «любовь» ни она, ни я не произносили, разве что когда относили его к будущему, всегда к будущему. Обмен поцелуями и неуклюжими ласками — при полном целомудрии. Жаркий шепот, взаимные обеты, обоюдные планы, сплетенные тела. Давид и Вирсавия, Соломон и Суламита, Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура… я плыл вместе с ними под светозарным небом, проваливался в черный колодец, чтобы найти там еще более черное солнце. И голос, сердечный голос Шалома, ласкающий лицо мое и грудь:

— Помни, Гамлиэль, помни… Рабби знает, что делает. Более того: он знает, что ты делаешь… Доказательство? Он понял, что ты болен… И он тебя вылечит.

Внезапно меня охватывает злоба к нему за его вторжение в мой личный ад, и я с вызовом спрашиваю:

— Ну а ты? Тебя он тоже вылечил? Ты счастлив?

Я тут же жалею, что задал этот вопрос: зачем оскорблять его? Ведь только он один ухаживал за мной днем и ночью, только он, возможно, спас меня от болезни, название которой ему неведомо. Да и его ли вина, что рабби Зусья хочет видеть меня, желает, чтобы я отказался от жизни разведенного холостяка? В чем мог бы я упрекнуть Шалома? Да, я несправедлив по отношению к своему марокканскому другу. Разве я интересовался его жизнью? Женат ли он? Наверное. Но я никогда не встречался с его женой. Есть ли у них дети?

— Ты еще не понимаешь нашего Учителя, да продлятся дни его, — говорит Шалом безмятежным тоном. — Прежде всего, исцеление имеет мало общего со счастьем. Счастье нужно заслужить. Исцеление тоже, но это разные вещи. Впрочем, рабби считает, что не исцеляет болезнь, а только сражается с ней. Исцеление служит довеском. И сражение он ведет на столь высоком уровне, что лишь ему одному это по силам. Мы же просто присутствуем.

Я слышу его, но словно издалека. Он говорит мне о рабби, но я слышу голос Эстер. Она вся в этом голосе: голос вместе с лицом, глазами, нежными руками, трепещущим сердцем, сдерживаемой страстью. Как-то вечером, накануне нашего прибытия в Хайфу, она рассказала мне свой сон: в бесконечном безмолвном пространстве мы с ней были двумя звездами, затерянными в разных галактиках. Целую вечность мы искали друг друга, разделенные бесчисленными волнами света. Но мы говорили друг с другом и наши голоса — чудо из чудес — доходили до каждого из нас. И только они вибрировали в тишине Творения.

И этого было достаточно для нашего счастья.

А ты, Шалом, какие голоса ты слышишь?

На следующий день мы идем к Учителю, который умеет разделять и соединять, потрясать и исцелять.

— Ты слишком далеко, — говорит он мне. — Подойди.

Я делаю шаг вперед, почти коснувшись стола.

— Дай мне руку.

Я протягиваю руку. Рабби задерживает ее в своей. Я ощущаю исходящее от нее тепло кожей и почти венами.

— Когда болеешь, — говорит рабби, — нужно звать. Когда ты зовешь, Жизнь отвечает Жизни.

— А если ответа ниоткуда нет?

— Значит, зов твой не был истинным.

— Нет, рабби, был.

Рабби Зусья склоняется вперед:

— Ты звал Смерть, не Жизнь. Я прав?

Я молчу, и он продолжает:

— По какому праву пытался ты положить конец дням своим? Разве тебе они принадлежат? Разве ты еще не знаешь, что жизнь священна, ничем не заменима? Что любая жизнь, будь то твоя или моя, весит больше и значит больше, чем все написанное о Жизни? А ты посмел выбрать Смерть? Что знаешь ты о Смерти, чтобы звать ее?

— А как же Бог? — слабо возражаю я.

Рабби поднимает голову и смотрит на меня с интересом.

— Хороший вопрос, только чересчур поспешный и короткий. Бог? Один еврейский писатель говорил, что «молчание Бога есть Бог». Я же скажу, что Бог не молчалив, но Он также и Бог Молчания. Он тоже зовет. И часто зовет Он тебя своим молчанием. Ты Ему отвечаешь?

В один из унылых и влажных осенних дней Гамлиэль обедал в компании своих друзей-соратников. Все были примерно одного возраста. Пенсионного. Вместе они составляли маленький комитет взаимопомощи, получивший в пику антисемитам ироническое название «Сионские мудрецы». Комитет поддерживал самых обездоленных беженцев и иммигрантов — тех, кто не мог ни на кого рассчитывать и с кем никто не считался.

Отдельный столик в их привычном углу. Не хватало только израильтянина Гада — у него была ангина. Яша: атлетическое сложение, кустистые брови, бритая голова, смеющиеся глаза. Сделал себе имя на Уолл-стрит. Часто уезжал по делам и имел репутацию Дон-Жуана. Диего: небольшого роста, коренастый, с тяжелым подбородком, спортивный. Был портным, стал маляром. В подпитии извергал поток слов, никогда не забывая о своих подвигах в Иностранном легионе (куда вступил после побега в 1940 году из лагеря для интернированных в Пиренеях). Задира и драчун с громадными ушами и приплюснутым носом боксера, он легко закипал, особенно если кто-то не соглашался с его мнением, что коммунизм наряду с фашизмом остается главной опасностью для мира. Каждый раз, когда его приятели чокались, провозглашая на иврите «Лехаим!» — «За жизнь!», он добавлял по-французски: «Смерть врагу!» Болек: бывший адвокат, худое лицо, высокий лоб, элегантный, всегда в сером или синем костюме в красную полоску, сдержанный с незнакомыми, смешливый с близкими. Гад и Болек были более или менее женаты, отцы семейств, более или менее счастливы. Гамлиэль и Яша — разведены, а Диего — убежденный холостяк. Хотя все они имели американское гражданство, никто из них не забывал о своем прошлом беженца, пребывающего в поисках потерянного рая. Они любили встречаться, чтобы восславить солидарность неприкаянных и божество смеха.