Кладбище балалаек - Александр Хургин Страница 33

Дедушка Яша сегодня злой. Он и вообще злой, не только сегодня. Но и сегодня тоже. Сегодня он очень злой. Бывают дедушки добрые. А бывают злые, как собаки. Так дедушка Яша — злой, а не добрый. Поэтому он говорит внуку:

— Не бегай, прибью! — и даёт ему сначала оплеуху, потом подзатыльник.

От подзатыльника внук падает носом в ковёр. И начинает визжать.

— Не визжи, — говорит ему дедушка.

Что так разозлило сегодня дедушку, он и сам не заметил, упустил из виду. Ничего не разозлило. Потому что ничего не произошло и не случилось. Что у него может произойти? Или случиться? Всё как всегда. А злость изнутри сама поднялась, подобно изжоге, и пошла горлом наружу, на свет Божий.

Дедушка вздёргивает внука и ставит на пол. Внук вырывается, визжит и сползает. И опускается на колени.

Дедушка опять его вздёргивает, внук опять сползает.

Дедушка вздёргивает, внук сползает. И визжит.

Дедушка трясёт внука. У внука болтается голова. Стучат зубы. Его визг дребезжит и колеблется.

Это дребезжание тоже злит дедушку. Оно его распаляет. Злость из него просто уже извергается. И от её извержения он получает смутное, но всё-таки удовольствие. Да, удовольствие сомнительное. Но хоть какое-то.

Других удовольствий у него ведь никаких не осталось. Лишён всех, подчистую. Поесть не может, выпить тем более. Желудок, печень, кишечник сверху донизу — все, в общем, суббпродукты у него внутри испортились и пищу человеческую привычную решительно отвергают. Об иных, более житейских удовольствиях и говорить нечего. А вернее — больно. Ему аденому только что удалили, с кулак школьника младших классов. Вместе со всем хозяйством, как это принято у врачей-урологов. Да что-то там ещё неудачно у них получилось. Сверх ожиданий. Теперь пописать — и то удовольствие. Не всегда доступное.

А когда злоба, за жизнь в дедушке Яше накопленная, из него выходит, ему лучше становится. Хорошо, можно сказать, ему становится на душе и легко на сердце.

— Оставь ребёнка в покое, — говорит жена дедушки. Бабушка, другими словами. Она была в кухне и пришла на крик.

— Лизанька, пошла на хуй, — говорит дедушка ласково, и левая щека у него вздрагивает.

Лизанька вытирает с лица первые слёзы, отчего на душе у дедушки становится ещё легче.

Бабушка подходит к внуку, поднимает с колен. Внук утыкается ей в передник. И они плачут вдвоём. Внук — в голос и взахлёб, а бабушка — беззвучно, одними глазами.

— Где твоя хренова дочка? — говорит дедушка. — Вторую неделю не является. Подкинула своего выродка.

— Совсем ты рехнулся, — говорит бабушка. — Это же твоя дочь. И твой внук.

— Мой, не мой, — говорит дедушка. — Откуда я знаю, что он мой?

Дочка действительно уже больше недели не приходит. И не звонит. Она налаживает свою семейную жизнь. У неё семейная жизнь время от времени требует наладки. Как трактор или как станок с программным управлением. Потому что муж, пока жили они с её родителями вместе, вышел с тоски из строя — стал выпивать и пропадать куда-то без вести. А когда она поняла, что от мамы с папой надо бежать без оглядки, и сняла где-то у чёрта на задворках квартиру, муж выпивку не оставил и пропадать не прекратил. По инерции, видно, в нём укоренившейся. Поздно она спохватилась, успев мужу опротиветь, вместе со своими родителями. Особенно с папой. И она пытается жизнь с мужем своим как-то наладить. А жизнь то налаживается, то опять разлаживается и буксует, и идёт наперекосяк юзом.

«Да, позвонить, конечно, могла бы», — думает о дочке бабушка. Бабушка дочку жалеет. И внука жалеет. Нервный он, внук, получился. Это если мягко сказать. А если как есть — ребёнок страшно психованный и истерически необузданный. Поздновато дочка его родила. Возможно, от этого все неприятности. Но раньше у неё не складывалось — родить. Она от всей души хотела, стремясь стать матерью, но найти, от кого бы ею стать, не могла. Слишком долго не могла найти. У неё до тридцати лет и мужчины-то не было. Ни одного. По наследству это ей передалось, что ли? Скорее всего, по наследству. Сама она, бабушка, тоже замуж вышла в двадцать восемь с копейками. И за кого вышла, за того и вышла. С закрытыми на всё глазами. Не до жиру ей было, не до выборов. Потому что никому в голову не приходило на ней жениться. Кроме Яши этого с улицы Керосинной. Почему не приходило — непонятно. Была она не хуже других в молодости. Обыкновенная.

— Нет бы денег оставила, — говорит дедушка. — Что я, обязан её сына кормить? На свою пенсию.

— Зачем тебе её деньги? — говорит бабушка. — Есть же деньги. И еда в доме есть.

— А это её, раз ушла от нас, не касается, — говорит дедушка. — Мало ли что у меня есть.

Тут бабушкино терпение заканчивается:

— Да что там у тебя есть? Сволочь! — она говорит это тихо, сквозь слёзы, себе в усы. Но дедушка слышит. Или догадывается. Или всё, что о нём можно сказать, он знает наперечёт. И тем не менее переспрашивает:

— Что ты сказала? Повтори.

Бабушка берёт внука на руки и уходит в кухню. И закрывает за собой дверь на крючок.

— Вот и не высовывайтесь оттуда, — говорит дедушка Яша и снимает с телефона трубку.

Он сидит и думает, куда ему нужно позвонить. Но звонить ему никуда не нужно.

Бабушка гладит внука по голове, по спине. Прижимает к просторной груди. Внук успокоиться не может, рыдает, всхлипывает. Бабушка гладит его и приговаривает:

— Не плачь, Веня, не плачь. Дедушка у нас сволочь. А ты не плачь.