Одинокому везде пустыня - Вацлав Михальский Страница 33

Русь молчит, и немцы не знают.

Только досужий наш читатель, почти весь ХХ век питавший душу свою чтением классики, как манной небесной, подметил давным-давно, что указует путь птице-тройке, с которой сравнивает Россию Гоголь, не кто иной, как матерый жулик Чичиков… Подметить-то подметил, а что толку? Лишь родился еще один вопрос, новый, горбатый, как сам этот знак препинания… и, кажется, вечный…А какой вопрос, и говорить не надо - это и так всем ясно.

Впрочем, пока Мария не задумывалась над извилистостью пути Государства Российского, над природой власти, над тем, "как государство богатеет и чем живет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет"; пока она собиралась на бал - молодая, красивая, нацеленная на выживание и удачу, свято верящая, что еще увидит на своем веку и маму Анну Карповну, и сестрицу Сашеньку и представит им кузину Улю, которая стояла сейчас перед ней на коленях, с булавками между плотно сжатыми губами, подтыкала и наживляла на ней бегущее из рук шелковое платье. Об этом платье Мария и Уля начали говорить еще в ноябре 1927 года, как только узнали из газет о предстоящем 15 января 1928 года первом франко-русском бале. Продумывание будущего наряда Марии занимало их серьезнейшим образом, они так и говорили: "Давай обсудим платье", "Давай обсудим вырез", "Давай же, наконец, обсудим накидку"… И вечера напролет просиживали с листком бумаги и мягким карандашом, набрасывали силуэт, стирали, снова набрасывали… Марию учили рисованию, плетению кружев, вязанию и шитью с детства. Учила мама, которая очень любила придумывать себе наряды и шила лучше многих белошвеек. Она так и говорила: "Я люблю шить, и кому какое дело, графиня я или нет? Жена адмирала или нет? Все это сословная чепуха на постном масле! Сшить себе любимой платье я могу доверить лишь самой себе - Мерзловской Анне Карповне, в девичестве Ланге".

А что до Ули Жуковой, то она оказалась настоящим самородком, который благодаря неукротимой воле и стараниям Марии был отмыт до первородного блеска так быстро, как только и может быть отмыт золотой самородок.

- Слушай, Улька, - говорила, восторгаясь ею, Мария, - ты у меня, прямо как Михайло Ломоносов! Все схватываешь на лету, аж страшно! Пожалуй, поднатаскаю тебя и отдам в Сорбонну, еще во французские академики выйдешь, в их бессмертные!

- Не, не хочу в Сорбонну. Я деточек хочу. Замуж мечтаю! - отвечала простодушно Уля.

- Рано тебе.

- Чем раньше, тем лучше. Рожается, говорят, веселей.

- А за француза выйдешь?

- Не, лучше за нашего. Чтобы русского народа было побольше. А то сколько уже наших выбили! А сколько еще уморят, одному Богу известно! - Тут взгляд ее черных раскосых глаз вдруг остановился, ушел в себя на мгновение, а потом она спросила Марию тихо, почти шепотом: - Маруся, так, значит, Господь знает, сколько наших бить и до каких пор, а? Понимаешь?!

- Ну, ты как обухом по темечку! - Мария тряхнула головой. - И откуда у тебя такие вопросы берутся? И как ты умеешь подковырнуть за больное! Нет, отдам я тебя в Сорбонну на философский факультет! - Мария вздохнула, обняла Улю за плечи, хотя и по-женски покатые, но мощные, налитые. - Не понимаю я, Улька… ничего я не понимаю… Но, если, как говорят, без Божьего ведома и волос с головы не упадет, то, выходит, знает Он, сколько еще нас, русских, бить и до каких пор, и за что.

- За грехи, - сказала Уля. - За что же еще? А я все равно замуж хочу… - И она заплакала, уткнувшись Марии в грудь, - большая, но очень ладная, пропорциональная и в свои шестнадцать лет уже, наверное, действительно готовая к замужеству не только нравственно, но и физически.

Уля Жукова вошла в жизнь Марии, как дар небес, как спасение от тисков одиночества, от бренной суеты, от обыденной пошлости и тупости, которых хватало со всех сторон, как с русской, так и с французской. Передавая Уле свои знания, навыки, умения, весь свой жизненный опыт и свои представления о добре и зле, Мария укреплялась душой и становилась все предприимчивее и решительнее в стремлении не только самой вырваться из бедности и вытащить Улю, но и по мере сил стать полезной России, не той, оставшейся за морем, которая казнила ее отца и разлучила с матерью и сестренкой, а той, что окружала ее здесь, в русском рассеянии, и еще, конечно же, той, что рано или поздно должна была возвратиться на круги своя…

Еще не написал о любимой России Георгий Иванов:

А может, ей пора на слом…

И ничему не возродиться

Ни под серпом, ни под орлом…

Тогда, в 1928 году, вера в возрождение еще не была убита, все еще надеялись на скорый крах захватчиков Родины, но с каждым днем эти надежды слабели.

А пока Мария собиралась на бал… А Уля прикалывала на ней подол палевого шелкового платья с мелкими вкраплениями матового металлического блеска. Отрез на платье они купили в лавке при Доме моды Коко Шанель. Марии нравился строгий, изысканный стиль Шанель, нравилась дружба знаменитой законодательницы мод с русскими кутюрье и с русскими артистами балета Дягилева. Газеты сто раз писали и о том, как помогает Шанель Сергею Дягилеву финансово, и о том, как одевает она во все свое артистов целых спектаклей знаменитой труппы и т.д. и т.п. Заголовок в одной из газет так и гласил: "Коко Шанель делает ставку на русских".

В те годы в Париже русские были в моде, можно сказать, на самом пике французской мирской славы*.

* Русские рестораны и кабаре в те дни считались в Париже лучшими: "Кавказский дворец", "Яр", "Тройка", "Шехерезада", "Бояр.с", "Кавказский погребок", "Большой Эрмитаж". Им сопутствовали десятки других мелких русских ресторанчиков, в одном из которых работал в посудомойке Джордж Оруэлл. Все русское, от черной икры "Кавьяр рюсс" до чая "Кузьмичев с сыновьями" и сигарет "Аннушка", "Бояр", "Наташа", было необыкновенно популярно среди французов и американцев, приезжавших в Париж с хорошими деньгами отдохнуть и посмотреть старушку Европу. Русские девушки на выданье и молодые женщины составили счастье многих европейцев, в том числе и всемирно известных. Русские певцы, музыканты, танцовщики и прима-балерины, киноартисты

(Ксения Куприна, Иван Мозжухин), русские художники Константин Коровин, Иван Билибин, Василий Шухаев, Роман Тыртов (Эрте), Мария Васильева, главный художник по тканям в Доме все той же Коко Шанель Илья Зданевич, русские композиторы Игорь Стравинский и Сергей Прокофьев, русские писатели и поэты буквально заполонили весь Париж своими незаурядными работами. В представлении французов с русскими было связано все самое авангардное, роскошное, оригинальное, все лучшее, что было в парижском мире искусств и в свете. Еще Шаляпин был в голосе, еще Иван Бунин не получил Нобелевской премии, еще, еще… много чего еще… Еще не написал Владислав Ходасевич о себе самом: "Разве мама любила такого? Желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея?" Да, не все они были молоды, но все еще полны сил и надежд…

Сотни всевозможных групп и организаций, от таких больших, многофункциональных, как Земгор (Земско-городской союз) князя Львова или РОВС (Российский общевойсковой союз), созданный генералом П.Н.Врангелем, до объединений и касс взаимопомощи казаков, вышивальщиц, джигитов, шоферов такси и т.д. и т.п., изо всех сил старались сколотить русское рассеяние в нечто целостное, в некое подобие России в изгнании. И нужно сказать, что тысячи этих разрозненных усилий не пропали даром, так что зря язвительная Тэффи утверждала, что ее соотечественники собирались толь ко "под лозунгом русского борща". Появились десятки русских школ, где особое внимание обращалось на изучение родного русского языка и русской истории, а в Бьянкуре был создан даже двухгодичный Русский коммерческий институт для обучения русских без отрыва от производства на заводах Рено. Кстати сказать, Мария Александровна Мерзловская успешно окончила этот институт еще до того, как распрощалась с заводом, - именно обучение в Русском коммерческом институте открыло для нее двери в банк господина Жака, пусть ее взяли на самую незначительную должность, но что было дальше, мы знаем…