Территория тьмы - Видиадхар Сураджпрасад Найпол Страница 33

Я продолжал грустить. Это был необычный отель, но мы привлекали самых обычных постояльцев. Было одно брахманское семейство — первое из многих, кто непременно желал готовить самостоятельно. Они лущили орехи, просеивали рис и резали морковку в дверях своей комнаты; варили и жарили они в кладовке для метел под лестницей, а кастрюли и сковородки мыли под краном в саду; они превратили часть нового дерна в грязную жижу. Одни бросали мусор прямо на лужайку, другие расстилали на ней свое стираное белье. И я решил, что идиллии пришел конец, когда Азиз объявил мне однажды — тщательно изображая восторг и соболезнование разом, — что на четыре дня в отель приедут двадцать ортодоксальных индийцев. Кто-то из них будет спать в столовой; есть мы будем в гостиной. Я был безутешен. Азиз увидел это и не стал меня утешать. Мы стали ждать. В нашем присутствии Азиз принимал хмурый, почти обиженный вид. Но те двадцать так и не появились; а потом, в течение дня или двух, Азиз выглядел уже неподдельно обиженным.

Случались и другие неприятности. Я давно уже договорился, чтобы в столовой включали радио незадолго до восьми часов. Услышав радиосигналы точного времени, мы выходили завтракать и слушать новости на английском. Однажды утром радиосигнал так и не раздался — звучали только песни на хинди из индийских кинофильмов и реклама «Аспро» и «Хорликс»: приемник был настроен на радиостанцию «Цейлон». Я высунулся из окна, кликнул Азиза. Он поднялся к нам, сказал, что уже говорил тому бомбейскому парню про восьмичасовые новости из Дели, но парень не обратил внимания на его слова.

Мне с первого взгляда не понравился тот бомбейский парень. На нем были облегающие штаны и черная куртка из искусственной кожи; густые волосы были старательно причесаны; он держал плечи с какой-то изящной перекошенностью левши; у него была легкая боксерская походка, быстрые и резкие движения. Мне он показался этаким бомбейским Брандо; я так и видел его на фоне кишащих грязью бомбейских трущоб. В разговор мы не вступали. Но теперь, в кожанке он там или нет, между нами война.

Я сбежал вниз по лестнице. Радио орало на полную мощность, а Брандо сидел на лужайке на ободранном плетеном стуле. Я уменьшил громкость, в спешке совсем заглушив звук, а потом переключился на радиостанцию «Кашмир». Али готовил тосты; изгиб его спины ясно говорил о том, что вмешиваться он не собирается. Во время выпуска новостей ничего не происходило. Но как только новости закончились, Брандо стремительно ворвался в столовую, откинув занавеску в дверях, ринулся к приемнику, перенастроил его с радиостанции «Кашмир» на радиостанцию «Цейлон» и так же стремительно выбежал за дверь.

Так с тех пор и продолжалось — и утром, и вечером. Азиз, как я понял, сохранял нейтралитет. Али, как я думал, был на моей стороне. Он молча сидел на коленях перед горячим ящиком, лишившись своих кашмирских благочестивых песнопений. Конфликт зашел в тупик. Я жаждал хоть какого-нибудь развития, и вот однажды утром я намекнул Али, что кашмирские песни лучше, чем рекламные объявления радиостанции «Цейлон». Он отвел взгляд от тостов, и на его лице отразилась тревога. И тут я понял, что за несколько коротких недель туристического сезона, когда из туристских транзисторов доносились передачи радиостанции «Цейлон», его вкусы изменились. Ему нравилось треньканье коммерческой рекламы, нравились песни из кинофильмов. Они были современны и символизировали доступную часть того мира за горами, откуда приезжали преуспевающие, богатенькие индийские туристы. Кашмирская музыка принадлежала этому озеру, этой долине; она была грубой. Вот какими хрупкими бывают наши сказочные страны.

Потом я слег с расстройством желудка. На следующее утро кто-то постучался в дверь. Это оказался Брандо.

— Я не видел вас вчера, — сказал он. — Мне сказали, что вам нездоровится. Как вы себя чувствуете сегодня?

Я ответил, что мне уже лучше, и поблагодарил за визит. Воцарилась пауза. Я пытался придумать еще какие-нибудь темы для разговора. Он — даже не пытался. Просто стоял возле моей кровати, ничуть не смущаясь.

— А откуда вы? — спросил я.

— Я из Бомбея.

— Из Бомбея. А из какой части Бомбея?

— Из Дадара. Вы знаете Дадар?

Так я и думал.

— А чем вы занимаетесь? Вы — студент-медик?

Он чуть-чуть оторвал левую ногу от пола, плечи его искривились.

— Я живу в этом отеле.

— Да, я знаю, — ответил я.

— И вы живете в этом отеле.

— Да, я живу в этом отеле.

— Тогда почему вы говорите, что я — студент-медик? Почему? Вы живете в этом отеле. Я живу в этом отеле. Вы заболели. Я прихожу вас навестить. Почему же вы говорите, что я — студент-медик?

— Прошу прощения. Я понимаю, вы пришли навестить меня только потому, что мы оба живем в этом отеле. Но я вовсе не хотел вас обидеть. Я только спросил, чем вы занимаетесь.

— Работаю в страховой компании.

— Спасибо, что зашли меня проведать.

— Не стоит благодарности, мистер.

И, выставив вперед левое плечо, он откинул занавеску и вышел.

С той поры мы оба вели себя подчеркнуто вежливо. Я предлагал ему радиостанцию «Цейлон», а он мне — радиостанцию «Кашмир».

* * *

— Хазур! — сказал однажды днем хансама, стуча в дверь и одновременно входя в комнату. — Сегодня мой выходной, и я ехать домой сейчас, хазур.

Он говорил очень быстро, точно в крайней спешке. Обычно вместе с ним в нашу комнату приходил Азиз, но сегодня он умудрился отвязаться от Азиза: того я видел отдыхающим на чарпое на кухонной веранде.

— Мой сын болеть, хазур. — Хансама усмехался кривоватой робкой усмешкой и переминался на своих изящных ногах.

Это было излишне. Я и так уже запустил руку в карман, отсоединяя купюры от скрепленной пачки из сотен банкнот. Это все, что нашлось на этой неделе в местном отделении Государственного банка Индии. Это могло пробудить известный затяжной обман: я знал, как легко и опасно дразнить кашмирцев.

— Мой сын плохо болеть, хазур!

Его нетерпеливость была под стать моей.

— Хазур! — воскликнул он с явным неудовольствием. Три бумажки слиплись в одну. Потом он улыбнулся. — А, три рупии. Хорошо.

— Хазур! — сказал хансама спустя неделю. — Моя жена болеть, хазур.

В дверях, теребя купюры, которые я дал ему, он остановился и с неожиданной убедительностью в голосе, словно желая меня утешить, сказал:

— Моя жена правда плохо болеть, хазур. Очень плохо. Тиф.

Я встревожился. Может быть, он говорит это не просто для приличия? За обедом я навел справки у Азиза.

— Она не болеть тифом.

Молчаливая усмешка Азиза, силившегося не рассмеяться над моей доверчивостью, меня взбесила.

И все-таки получилось, что я выдал хансаму. Больше он не являлся ко мне с россказнями о больных родственниках. Мне неприятно было думать об унижении, которому он подвергся на кухне; но еще неприятнее было думать о торжестве Азиза над ним. На этом островке я привязался к ним ко всем, и больше всего — к Азизу. Эта привязанность очень удивляла меня самого. До сих пор слуга для меня был просто человеком, который выполнял свою работу, забирал деньги и возвращался к своим собственным делам. Но для Азиза его работа и была жизнью. Где-то на озере жила его бездетная жена, но он редко о ней упоминал и, похоже, вовсе не навещал ее. Служба являлась его миром. Это было его ремесло, его единственное умение; она выходила за рамки служебной формы и почтительных манер; и она же была источником его власти. Мне приходилось читать об исключительной влиятельности слуг в Европе XVIII века; я всегда поражался наглости русских слуг в таких романах, как «Мертвые души» и «Обломов»; в Индии мне случалось видеть, как госпожа и слуга ссорятся так же страстно, так же жестоко, как ссорятся порой муж с женой, а потом так же быстро забывают о перебранке. Только теперь я начал кое-что понимать. Обладать личным слугой, чья обязанность — угождать, который не имеет иных дел, кроме служения господину, — значит, безболезненно уступать частицу самого себя. Это обладание создает зависимость на пустом месте; оно требует возмещения; оно приводит к инфантилизму. Я сделался таким же восприимчивым к настроениям Азиза, как он — к моим. Он умел приводить меня в бешенство; его хмурый вид порой портил мне все утро. Я мигом замечал его вероломство или недостаток внимания. Я начинал дуться; тогда он — в зависимости от настроения — желал мне спокойной ночи через посланца или вовсе не желал спокойной ночи; а с утра все начиналось сначала. Мы молча враждовали из-за постояльцев, которые мне чем-то не нравились. Мы ругались открыто, когда я понимал, что за его словами о вздорожании продуктов последует требование выдавать больше денег. Прежде всего мне хотелось быть уверенным в его преданности. А это было невозможно, потому что я не был его настоящим хозяином. Потому-то в отношениях с ним я придерживался попеременной тактики запугивания и подкупа; он терпел и то, и другое.