Бедолаги - Катарина Хакер Страница 33

— А, ясно, тебе отец врезал по полной! Так или нет? — И пнул Дэйва, с удовольствием пнул, и еще раз в бедро, в костлявое. — Отец, так или нет?

Дэйв отвернулся, закрасневшись до ушей, а Джим расхохотался и подкинул одеяло вверх, к потолку, задел лампочку, лампочка вспыхнула и разлетелась на части, осколки упали на софу, на стол, и он ухватил Дэйва за плечо:

— Засада, говоришь? Не отец, да? — И смотрел, как тот встает, подавленный, пристыженный, красный. — Ты что, ублюдок, гонишь? Домой идти страшно, да?

Опрокинулась пивная бутылка. Джим выждал минутку, но Дэйв не шелохнулся, не возразил. Джим вцепился ему в волосы, рванул, бросил его на пол. И ничего, ни звука. Оставил его валяться на полу, подошел к двери в сад, открыл. На кирпичной ограде пел свою песню дрозд. Светло-зеленые тонкие ветки свисали над оградой, тихо подступал вечер, тихо завершался день, с улицы или от соседей слышались голоса, откуда-то доносились звуки взревевшего мотора, музыки, пылесоса. Лицо Джима отражалось в дверном стекле, ясное лицо, красивое и ясное. Он вгляделся в свое отражение. «Красивое, ясное», — говорила Мэй. Как раньше, когда он был милым мальчиком вроде Дэйва, когда учителя сокрушались о нем и советовали не пропускать школу, когда один учитель от души пожелал ему крепиться, увидев на занятиях спортом синяки и ссадины от отцовских побоев.

Не надо было Дэйву приходить. Сам виноват и понимает это. На кого рассчитывал, на Джима? На его доброту? Джим обернулся:

— Ну-ка, вставай.

А сам пошел в кухню, достал бутылку пива, порылся в ящике и нашел пакетик, беленький и миленький, миленький и чистенький. «Вот дерьмо», — так он подумал, в любую секунду ожидая Мэй, приветик, вот ты где, а она лежит на софе под одеялом, глазеет на него, а мальчишки рвутся в Ирак, как он тогда рвался в иностранный легион, потому что отец порол его ремнем, а он подставлял задницу, как и потом, ради Элберта. Однако Дэйв врал. Получил трепку, но испокон веков кто-то получает трепку, почему бы и не Дэйв? Джим тихонько выдохнул, насыпал ровную полоску, глубоко вдохнул порошок.

Дэйв поднялся и стоял там, у стола, вытянув руки по швам, гордый, упрямый.

— Но они правда хотят в армию, — попытался объяснить он. — Старшеклассники. А это из-за сестры. Отец не пускает ее в школу. Говорит, социальные органы нас не найдут, мы же переехали в квартиру тетки. Говорит, сестра отсталая, потому что не растет. Стыдобища, говорит.

— Так ты стукни на него, — вяло посоветовал Джим. — Скажи в школе учителям, спорим, они тут же придут?

— Но он ее бьет, — возразил Дэйв.

Голова прояснилась, Джим собрался, встряхнулся, словно можно вытряхнуть то, что он вбил себе в голову: мальчика и Мэй, девушку с голыми ногами, в кроссовках, быструю, нетерпеливо бегущую вниз по лестнице, и развевается плащ, и он точно знает, какая она — ее бедра, ее грудь, хотя лица не видел и верил порой, что Мэй умерла. Что она над ним насмеялась. Голоса, жертвы. Вводила в заблуждение, как животное меняет окраску, приспосабливаясь к среде.

— Давай-ка вытри лужу, — сказал он Дэйву.

Тот глянул на него с надеждой в глазах:

— Я могу все убрать, могу сходить за едой…

— На мои деньги? — усмехнулся Джим.

Дэйв опять покраснел:

— Нет, я не это имел в виду.

Через два часа он спал глубоким сном на софе, вцепившись обеими руками в одеяло, с лицом покойным и разрумянившимся. Не проснулся, когда Джим включил телевизор, выключил телевизор, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь. К утру Джим вернулся, а тот действительно все убрал ночью, пока его не было, и в семь утра распрощался.

Мимо прошел жилец из дома 49 (Дэйв говорил, что они немцы) — с рыжеватыми волосами, холеный, сильный. Один из тех, кто столь небрежно прячет бумажник, сделав покупку, что даже неинтересно его обокрасть. Холеный, сильный, а все равно весь в заботах. Может, из-за войны, начавшейся этой ночью с бомбежки Багдада без участия наземных войск, а через день, с началом весны, все-таки при их участии. Джим держал телевизор включенным, хотя и злился сам на себя: ему-то какое дело? Мэй терпеть не могла, если он с утра врубал телик. В таких делах она придерживалась принципов: вместе завтракать, вместе садиться за стол, не произносить бранных слов, как будто рядом их дети — способные дети, с большим будущим. Не позволяла смеяться над этим и курить во время еды.

Он валялся перед теликом и курил. Из одной отопительной батареи капало, картинка на экране зарябила. Победные вспышки при попадании, если это попадание. На входной двери взбухла и отстала краска. Разнесенный ударами город не показывают, белых флагов тоже не видно. Послушаешь их, и Саддам то мертв, то опять жив. Послушаешь их, так и жертв нет, сколько их, погибших, — четверо или пятеро?

Мэй обратила внимание, что стало меньше воробьев, воробьев меньше, куда же они пропали? В саду припрыгивают маленькие желтоватые птички, вечерами на ограде распевает дрозд. Трава стала выше, у ограды распустились нарциссы, и он представил себе, как Мэй подстригала бы траву, сажала бы цветочки. Птицы ничего не боятся. Мэй обернулась, взглянула на него с улыбкой. Куда делись вещи из их квартиры? Он понятия не имел. Телевизор? Складные стулья, которые они вместе купили? А зонт от солнца? Они ведь собирались в Брайтон.

Для учебной тревоги выбрали одну из станций на кольцевой, кажется «Ченсери-Лэйн», все равно она закрыта. Но когда выключили освещение, сразу началась паника, медицинское оборудование растоптали, врача ранили, а свет так и не загорелся. Джиму позвонил Хисхам, дал адрес в Холлоуэе, там у него заберут весь товар. Сербы, албанцы, контрабанда сигарет. Надеются погреть руки на торговле наркотиками, пока их не пристрелили конкуренты из такой же банды. Мимо прошел Дэйв, послушно отвернувшись.

В Холлоуэй Джим шел пешком минут двадцать. На условленном месте к нему обратились, повели в подъезд, где его ждали трое вежливых парней в дешевых тонких куртках, трое парней с жестким и жадным взглядом. А женщины на улицах вызывающе накрашены. «Да уж, не англичане», — подумалось Джиму. Газетные заголовки кричали об убийстве какой-то девушки. Наверное, кирпичом. И никто не заметил, хотя это произошло в парке посреди бела дня.

Джим зашел в паб недалеко от Арчуэй, направился к стойке, напевая — нет, мыча — противную короткую мелодию, пропустил глоточек. Официантка краем глаза косилась на него, оценивала. Из дальнего зала доносилось звяканье игрового автомата. Но Джим не поднял головы, он продолжал напевать, потому что к своим двадцати восьми годам свистеть так и не научился. «Уж свистеть настоящие парни умеют», — презрительно говорил Джиму отец. Официантка оперлась о стойку, улыбнулась ему:

— Вспоминаешь свою подружку?

Джим коротко взглянул на нее, ничего не ответил. Опять звякнул игровой автомат. Человеку, который отдал ему деньги, было лет сорок, не меньше. Здоровый дядька, кожа плохая, взгляд беспокойный. Джим крутил в руках стакан. Тринадцати лет он принял решение сбежать из дому и осуществил это тоже тринадцать лет назад. Во всем надеялся на Лондон, надежда придавала сил, и в шестнадцать он все-таки сбежал. Но какой это был шок — торчать у вокзала после всего, о чем мечталось! О жизни вольной, дикой, прекрасной. Вместе с Мэй он перебрался бы в деревню. Нужно свалить от Элберта и найти Мэй, и деньги нужны большие. Из кухни доносился запах пищи, лестница на второй этаж отгорожена веревкой. И снова это звяканье действует на нервы. Джим развернулся, кинулся в дальний зал и оттолкнул от автомата мальчишку, в ужасе на него глядевшего, с такой силой, что тот грохнулся на пол.