Волшебник Ришикеша - Мария Мансурова Страница 33

— Прекрасно!

— Сколько можно лгать? Я для себя воспринимаю это как медитацию полной откровенности. Слишком устала притворяться!

— Я притворялась десять лет. Оказалось, совершенно ни к чему.

— Вот я говорю все это, но сама измену бы не пережила.

— Я тоже так говорила. А потом пережила. И долгое время жила с этим.

— Расскажешь?

— Нет, в другой раз. Сейчас не хочу вспоминать, познаю мир. Пока были с мужем вместе, он меня никуда не пускал. Теперь все у моих ног — страны, люди…

— А мужчина? Есть кто-нибудь?

— Нет. Желающие, да. Есть люди, с которыми провожу время. Ужин, выставки… Все такое. Но никто не возбуждает. А просто так, по инерции… Зачем?

Лола улыбнулась своей безупречной белозубой улыбкой. Зачем? Платье из тонкого белого хлопка оттеняло смуглую кожу. Она вышла на улицу и тут же достала из сумочки темные очки — солнце было пронзительным. Даже в салоне красного Range Rover лучи щекотали кожу. Машина мягко тронулась, выплывая на Садовое кольцо, расслабленное летом, жарой, предвкушением отпусков. Ей всегда нравилось лето в городе. Ее знакомые пропадали за городом — среди цветов, шашлыков, водоемов. А она стремилась на узкие улочки старой Москвы. Дома, уставшие скрывать свою суть, расслабляли маски, оголяя трещины прошлого. Запах листвы смешивался с пылью и вопросом: что будет вечером? Даже если это только вопрос, все равно будоражит, тянет за собой на линию приближающейся летней ночи, где может случиться все, что угодно.

Она выехала на Кутузовский, в приступ света среди серых сталинских зданий. Как всегда, короткий укол в сердце — возвращение домой. Ей нравилась ее квартира, усыпанная шелковыми подушками и коврами. И уже растаяли мысли о ее муже. Почти… Не пришлось уходить из привычных стен, это главное. Разве нет? Ее маленький восточный дворец, оттеняющий карий взгляд с поволокой. Все лица настоящего, вертящиеся в суете дней, считали, что вкус ее безупречен. И так естественно сидеть на шелковом ковре, когда в тебе говорит кровь предков. Она рассказывала о них. О том, что прадед был муллой, как к матери сватался весь город, о юбке, прикрывающей щиколотки… Только об одном она никогда не упоминала — о поездах дальнего следования, отправляющихся из города-героя, из Ульяновска. Галя, сбитая женщина с большой грудью и полным лицом, потерявшая след мужа, горького пьяницы, и воспитывающая четырехлетнего сына, частенько заваривала чай. Темный, с маслянистыми пятнами, он так и норовил перескочить через край стакана. Как и полагается проводнице, ее такие мелочи не беспокоили. Если только из купе не выглядывал брюнет с восточным профилем и нежными, Господи, какими нежными руками. Тогда и чай — с сахаром, и шоколад, и блузку — расстегнуть. Трясет вагоны, заглушает стоны постукивание колес. Катаются по складному столику вареные яйца, трескается скорлупа, темные пятна расплываются от заварки, пахнет копченая колбаса и шея его — одеколоном. Так хорошо, что забывает, что обед должен быть вовремя и остановиться нужно вовремя… Потом тошнота, укачивает, и распухли ноги… Девять месяцев, и пронзительный крик сморщенного смуглого комочка.

— Учитель, что делать, не совладать мне с собственным сердцем?

— Тогда останови его.

Дисциплина необходима, если хочешь достигнуть знания. Я не мог ослушаться. И как бы ни был нежен день и ласкова песня реки, мои веки сомкнулись. Взгляд замер в точке света, и дыхание прекратилось. Свободный от земного притяжения, я поднялся сквозь теплую дымку воздуха и полетел над деревьями, над домами. Наверное, и над людьми тоже. Но их я не замечал. Моя цель была естественной. Кто не мечтает о волшебном озере? Анаватапта переливалось всеми цветами радуги. Я завис над ним, впитывая краски от бирюзового до глубокого фиолетового. Зеленое солнце покоя светилось в моей груди. Как вдруг я подумал о ней… Хотелось разделить с ней увиденное. Ее взволнованное лицо возникло предо мной. В тот же миг исчезло Анаватапта в ритме учащенного сердцебиения…

Из окна двенадцатого этажа открывался вид на лес. Могучий, темный, бесконечный, он приковывал ее взгляд. Острые иглы хвои таили в себе нечто невысказанное, пока несбывшееся. Со своей подружкой Аришкой она часто выбиралась на крышу по узкой ржавой лестнице. В летние дни, наполненные обжигающим солнцем, они расстилали полотенца, снимали платья, хлопковые трусики и лифчики, подставляя лучам молодую кожу. Их видели только небо и лес. Безликий серый город с горьковатым запахом пива, разлитого на тротуар, исчезал. Загар разливался по телам вместе с мечтами. Возвращаться было трудно. Особенно в квартиру со старой потертой мебелью и старшим братом, вечно торчавшим дома. Он не учился, не работал, направляя всю свою энергию на поиски кайфа. Нюхать, глотать или колоться… Хотя бы что-нибудь… А если нет, тогда вспышки ярости. И шрам на смуглой лопатке, вечные ссадины, а однажды сломан нос и два дня в коме… Лес, солнце и крыша, где только Аришка… Махнем в Москву? Стук, стук по рельсам… Когда же это кончится, мама? «Сама нарвалась» — вот и все, чем она может помочь своей шоколадной девочке.

Потом весна. Сирень раскрывается, разлетаются лепестки в порыве теплого ветра. И туфли — на каблуках. Ей уже восемнадцать. Торопится, предвкушает. Волосы у него светлые, как у ангела. Глаза — прозрачные озера бездонного счастья первых трепетных прикосновений. Она не говорит о матери, о брате… Он такой чистый, часто-часто бьется его сердце. Больше никуда не хочется ехать, только быть с ним. Но задержка — первый, второй день, неделя… Как сказать ему? Вечер набрасывает на город шаль распускающихся цветов, сладких.

— Лола… Выйдешь за меня?

— У нас будет ребенок…

— Тогда лучше поторопиться…

Вдыхает, втягивает запах его волос. Значит, есть оно, счастье…

Наматывают дни воздушные оборки белого платья. Подшита фата и осталась последняя ночь. Идет к Аришке, пьют чай и плачут. В шесть утра дребезжание телефона, какое-то слишком долгое, настойчивое… Съежились цветы сирени — день будет пасмурным. Звонит мать.

— Вчера был у нас твой ангел… Ушли с Валеркой…

— Как? Когда? Зачем?

— Все-таки брат тебе, надо было потолковать… В общем… Держись. Надо держаться. Умер он, передоз.

— Кто, Валера?

— Да нет, упаси Бог. Жених твой.

Распахивает ветер окно, задевая подол платья. Бежит в слезы, в дождь… Вонзается острый асфальт в босые ноги. Сброшены туфли и надежды сброшены.

— Где ты? — крик или стон, непонятно. Гул отчаяния. Выплывает из комнаты опухшая рожа брата. Налетает на него, как птица об стекло. Улыбается. Швыряет ее на линолеум и бьет в живот. Ручьи крови по ногам, а он продолжает улыбаться…

— Ариш, ты поедешь со мной?

— Куда?

— В Москву.

— А деньги?

— У меня есть на билеты.

— А пальто, ну то, серое, брать?

Там кругом леса. Море обдувает Кералу. Камни, в которых золото, лежат в деревне Привязанность. Я приду туда по дороге, по траве — босиком. Подниму их, измельчу в порошок. Оболью конской кровью, семь раз человеческой. Опущу в воду василиска, чтобы еще раз перемолоть. Разложу на солнце, буду ждать, пока смесь подсохнет, превратится в пасту. Пропущу через сито и в образовавшуюся жидкость добавлю медь. После пламени смешаю с медом и молоком. Вот оно — золото, сияние подобно солнцу. Не различить. Это — для тебя…