Оранжерея - Андрей Бабиков Страница 33

Надежды — сны бодрствующих, сказал Платон.

Кому страхи-напасти, кому смехи-потехи.

Настала осени пора:

В долинах ветры бушевали,

И волны мутного Днепра

Песчаный берег подрывали.

«Все безмолвствовало; ветер разносил вопли и крики княгини Долгорукой, а между тем ее зло­получного супруга быстро мчали на казнь».

(«И зелень мертвую ветвей

И корни ядом напоила».)

«В институтах девиц классы и дортуары пора­жали своей бедной казарменной обстановкой. Де­вицы держались прямо и принужденно».

Иллюзионы: «Лотос», «Чары», «Модерн».

Поэт и гардемарин Баласогло называл бездар­ных поэтов «литературными пигмеями».

Я был тогда еще ребенок

И в городке глухих невежд

Крутил, угрюмый дикаренок,

Калейдоскоп своих надежд.

Объявление: «Ищу союза волшебных звуков, чувств и дум». Подпись: А. П.

(«И если туча оросит, блуждая...»)

Sans nom, sans fortune... [47]

Гиппокам — особый отдел мозга, соединяю­щий в единое целое опыт прошлого и ощуще­ния настоящего. Помогает генерировать пред­ставления о том, как будут развиваться собы­тия.

«Фамилия у вас, батенька, просто былин­ная», — заметил однажды этимологу Илличу-Свитычу профессор Дыбо.

«Только тогда замечал, что он не на середине строки, а скорей на середине улицы».

«Из мелкой сволочи вербую рать».

Чудовищное начало русской романной словес­ности: «Средь самого прекраснейшего дня в один час темная туча покрыла чистое небо; облаки, как горы, ходят и волнуются..» (Матвей Комаров, 1782). Еще «По мне, как они себе хотят, а мамзель Роза есть неоцененное лекарство от ипохондрии» (Нарежный, 1814).

Tout n'est pas rose. [48]

Супирант — поклонник, воздыхатель.

Он сказал: довольно полнозвучья, —

Ты напрасно Моцарта любил...

«Роза шлет вам воздушный...»

«Мне пришел в голову роман, и я, вероятно, за него примусь...»

Клирикам не дозволялось терять ни сперму, ни кровь.

Сарказм — от греческого «рву мясо».

Родственны, как плоть и плеть.

«И кровь нейдет из треугольной ранки».

«Не в Дармштадте, а что-то американское...»

Не суждено было Сократу ни пообедать в Пританее, ни поужинать в Фессалии.

«Наполеон пообещал генералу Ожеро, кото­рый был выше его на целую голову, лишить его этого преимущества».

«Верите ли вы в существование животного маг­нетизма? Конечно верю: если человек в оспе или другой прилипчивой болезни может заразить здо­рового человека, то, стало быть, и здоровый мо­жет передать больному избыток здоровья и выле­чить его».

«Облачным, но светлым днем, в исходе чет­вертого часа, первого апреля...»

Кто живет без печали и гнева,

Тот не любит отчизны своей.

«Золотые часы с цепью, дорогие запонки и одно кольцо — этих вещей вполне достаточно для приличного мужчины. Утром носите перс­тень, вечером же заменяйте его кольцом с од­ним бриллиантом. Из всех драгоценных камней самый приятный и приличный — опал; человек с вульгарными понятиями и вкусом никогда не купит опал и всегда предпочтет более видный бриллиант, рубин, яхонт или изумруд».

Чем лечили гонорею? «Декохт» из трав и мин­дальное молоко (бросается в объятия Амалии).

«Комитет грамотности приводит следующие сведения: у крестьян, сеющих по пяти десятин, 19% грамотных детей; у сеющих десять деся­тин — 30% грамотных детей; у сеющих двадцать десятин — 45% грамотных детей. Очевидно, что не грамотность дает благосостояние, а наобо­рот».

Dies irae, dies ilia

Solvet saeclum in favilla,

Teste David cum Sybilla. [49]

«Если вы во сне видите буфет, в котором сто­ит много красивой посуды, — наяву вы вполне можете рассчитывать на удачу. И, напротив, если вам приснился пустой, грязный буфет — не сто­ит ждать милости от судьбы».

«Москвичи отвратительны, entre nous soit dit [50], они слишком много думают о деньгах и половых сношениях».

«Гроза омыла Москву 29 апреля, и стал сла­достен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось».

(«И пот по бледному челу струился...»)

«Excellent discours de la vie et de la mort» (Lon­don, 1577) [51].

Что было муки, докуки, а ни аза, ни буки.

Шиш! Тише, молчи, нишни! Фрыга, шиш на кокуй!

«Он же рыкнул яко дивий зверь, и ударил ме­ня по щоке, также по другой и паки в голову, и сбил меня с ног...»

(«И ослабел, и лег, под своды шалаша...»)

_________

Еще удар — куда-то в боль, в центр боли, а от него расходятся круги, вроде как по воде, если бросить камень...

Наконец:

— Хватит, хватит, Макарыч, уймись, — чей-то глухой, далекий голос.

Матвей смог приоткрыть один глаз и увидел прямо перед своим носом черный, идеально вычищенный ботинок. Его карманы грубо обшари­вала чья-то рука: браслет часов, запонка звездоч­кой, кабошоновый перстень с бледным камнем. Радужная опалесценция. «Око зла», как его назы­вали алхимики.

Матвей дышал быстро-быстро, как загнанная борзая. Он хотел что-то сказать, но только чмокнул губами, как пьяный, и подавился горькой кровью.

— Да чистый он, ничего нет, я проверил, — донесся до него как будто издалека, как будто зна­комый басок — Валить пора. Оглохли, штоли? Ну, давайте, ребята, ноги в руки... Сегодня футбол по ящику...

Еще один человек, темно маячащий в сторо­не, широкоплечий, коротко и гулко откашлялся, но ничего не сказал.

— Вот ведь гадюка островная, лицо мне рас­царапал... Он мне: «Чего угодно?», а я его — в мор­ду, да по сусалам, да снова в морду... — говорил, все еще задыхаясь и всхрапывая, тот, широкоску­лый, кто первым ударил Матвея.