Сны Флобера - Александр Белых Страница 33

Флобер слышит голос Германа:

— Я поеду в другие страны, я увижу другие побережья. В другом городе будет лучше, чем в этом, чем в прежних. Однако судьба приговорила все твои начинания. Моё сердце, погребённое под глыбами твоих признаний, словно труп. Доколе быть в разладе с самим собой? Куда бы я ни кинул взгляд, повсюду вижу все те же руины моей жизни. Я сокрушал себя в течение многих лет… Ты никогда не обретёшь новых городов, тебе никогда не открыть новых морей. Прежний город все еще преследует тебя. Ты будешь всегда блуждать по прежним улицам; ты будешь скитаться по тем же окрестностям; ты станешь седым в стенах того же дома. Ты будешь всегда возвращаться в свой старый город, не надейся на что‑нибудь большее. Для тебя нет корабля, для тебя нет дорог, для тебя нет меня. Если ты разрушил свою жизнь здесь, в этом крохотном уголке земли, ты пронесёшь эти черные руины через все страны…

Нет, бежать отсюда, бежать! Из чрева матери, из чрева смерти. Не мертвее ли мёртвых мы, живые? В утробе матери нас вынашивает для червей, для них мы трудимся, чтобы потом прилетели галки: Kave! Kave! Kave! На пиршество смерти. О, брачный танец смерти! О вечное умирание, имя тебе — жизнь!

Флобер бежал вверх по мраморной лестнице — первый этаж, второй этаж, третий этаж — антропологического музея в Ла — Плате. Он задыхался от жары. Красный влажный язык выпал из пасти. Глиняный кувшин. Вода? Он заглянул внутрь. О, боже! Что это? Какая мерзость! Это мумия. Скорченная, почерневшая мумия человека. Челюсть — жёлтые отвратительные зубы; голый череп, клочья волос, фаланги пальцев. Во втором кувшине, третьем, четвёртом — другие мумии…

«Поющий ветер» звенел под крышей дома…

После смерти в жаркий августовский полдень Флобер стал странствующей в чужих сновидениях собакой. Однако не в этом заключается вся странность и загадочность превращения этого островного киноцефала, а в том, как и почему он оказывался именно в этом сне, а не в каком‑то другом. Бывает, что от этого абсурда псы сходят с ума, а потом их пристреливают, если им не повезёт умереть собственной благородной смертью.

Он увязался за Германом и Фабианом, вернее сказать, он заблудился в их сновидениях. Так, опоздав на киносеанс, проходишь через темный зал, где уже идёт один фильм, а тебе нужно в следующий, и пока идёшь, пытаешься понять, что за сюжет фильма, или думаешь: «Может быть, остаться в этом кинозале и досмотреть кино до конца?» Действительно, как в петербургской квартире оказалось двое мужчин — один русский, другой аргентинец?..

Нет, Флобер бежит дальше, в своё прошлое, продолжая долгие дни паломничества. Он думает, что уже когда‑то бывал в этом сне, что знает по запаху, что будет дальше с его героями. И это знание, каким обладает каждый, кто помнит о своём прежнем перевоплощении, не радует его, а утомляет и нагоняет сон, книга падает из рук на пол. «Как скучно!» Вдруг на ходу Флобера осенила мысль — даже не мысль, не догадка — это было странное чувство близости и сродства с человеком по имени Фабиан. Он бежал дальше, но это чувство нежности к случайно встреченному человеку, тем более во сне, не покидало его, волновало и тревожило. Тревога нарастала. Она была подобна крикам кукушки, которые однажды услышал поэт перед казнью. Флобер бежал, пытаясь вспомнить, откуда эта нежность. Он будет жить, пока ощущает это тайное сродство печали.

Так умирают не только собаки, но и старые метафоры.

* * *

Орест первым наткнулся на мёртвого Флобера.

* * *

Марго потеряла дар речи, раскрывала рот как рыба и не могла вымолвить ни слова. Какое горе! Она ходила по дому, не зная, куда приложить руки, всё время теребила волосы. Она зашла во флигель, где обнаружила свою печатную машинку и разбросанные по столу тексты. Ясно, что они принадлежали Владику. Она всё ему прощала. В чем он был виноват перед ней?

Стало быть, в этой комнате всё произошло, смяты простыни, значит, это они съели вчера её яблоки, оставленные на столе, они бегали нагишом по этой поляне и занимались чёрт — те — знает — чем! Они сидели на той голубой скамье друг против друга, ноги её племянника перекинуты сверху через бёдра Валентина. Они поедают её яблоко, будь оно неладно! Господи, что они делали, что они делали! Над поляной порхают красные стрекозы in copula…

Воображение Марго было потрясено. Сознание отказывалось принимать нелепые события. Она собрала его тексты — получилась объёмистая пачка: около пяти печатных листов. Это были стихи и какая‑то проза. Видимо, он перепечатывал свой дневник. Марго тоже любила на острове поработать со своими переводами. Она прочитала несколько стихотворений. Какой талантливый! Марго решила, что издаст их в университетском издательстве в память о Владике. Ведь у него не будет места погребения, так хоть книжка стихов будет напоминать о нём! Слёзы сыпались из её глаз. Самой себе она представлялась осыпаемой росами девой, бредущей в долине Мусаси. На девять дней, на сорок дней и каждый год они будут выходить в море на яхте, чтобы поминать мальчика. Летние полевые цветы, какие он любил, будут покачиваться на волнах. Книгу его стихов она назовёт: «И сны расходятся кругами». Кто виноват? Господи, дай ему спасение, хоть бы лодка его подобрала, ведь в этот день в море курсировало много парусников.

— Назови мне имя моё, — просит Река, — если ты желаешь плыть по водам моим; имя твоё — тот, кого нельзя увидеть…

Марго присела на деревянную кровать, увидела под стулом выгоревшие трусики салатного цвета. В них он купался в море, бегал по пляжу от сенбернара, царство ему небесное, садился на корточки и лаял вместе с ним на чаек, такой забавный. Марго наклонилась, чтобы поднять их. Какие старенькие, с дырочкой! Ах, эти мальчишеские пятнышки! Ну почему такая несправедливость, Господи? Она уткнулась в них лицом. Его трусики пахли её слезами, волной и мужским естеством. Марго разрыдалась, вытирая трусиками слёзы.

Солнце, злое, нещадное, стояло в зените. Тамара Ефимовна, почерневшая от горя (или загара), и Валентин, повинный и осунувшийся, ушли на яхте за подмогой на соседний остров. Никто не произносит слово «утонул», на всякий случай, чаще — «нашёлся, подобрали, выплыл к другим берегам». Орест где‑то запропастился. Куда он пропал? Марго вышла из флигеля, направилась к берегу, держа в руках трусики славного мальчика Владика. В бухте стоял штиль. Рыбаки ловили рыбу, местные мальчишки ныряли со скал, их весёлые голоса доносились издалека. Во всё это не верилось…

Марго шла по берегу, добрела до большого валуна, на котором лежал ничком какой‑то подросток. Она хотела верить, что это её Владик. Марго уже верила в это так сильно, как бывает во сне, когда видишь желанную вещь и думаешь, вот, наконец‑то, нашлось то, о чём столько мечталось! Берёшь и бежишь, бежишь со всех ног, чтобы сообщить маме: «Нашла, нашла! Вот он, вот!» Но когда протягиваешь руку, разжимаешь кулачок, просыпаешься, а в нём пусто, совершенно пусто, господа, ничегошеньки! Какое разочарование! И зачем только проснулась! «Никогда, никогда больше не буду просыпаться, если снова найду потерянную вещицу», — обещала она себе в отчаянии. Вот так же не отпускала она во сне Ореста. Марго подошла к пареньку, коснулась его красного плеча.