Изобилие - Роман Сенчин Страница 33

– Соня… Соня?! Что крикнул Чехов перед смертью?

Девушка тоже удивилась, скривив губки, повторила:

– Я хочу шампанского. На немецком языке, кстати. – И сочувственно добавила: – Ты разве не знал?

Володя поставил бутылку на стол, закурил:

– Солнышко, любому школьнику известно, что Антон Павлович, умирая, сказал: «Финита ля комедия»!

– Их вюнше миэ, шампанье цу тринкен! – не согласилась Соня. – Ты что-то, Володя, не того…

Юноша вспыхнул:

– Я не того? Это ты не того, Сонечка, ласточка моя! С чего это в Ялте он по-немецки кричать бы стал?

Удивление Сони сменилось откровенным изумлением, ротик расползся и приоткрылся, она несколько секунд беззвучно шевелила губами, словно была не в силах заговорить.

– В… в какой… в какой Ялте? – Затем быстро-быстро: – В Баден-Бадене, птичка моя, Володя! И не спорь, ангел мой, мне-то уж лучше знать, где умер Чехов.

Володя язвительно хмыкнул:

– Ты что, при этом присутствовала? Шампанское подавала?

– Не подавала, но читала. И тебе бы, кстати, с твоей головой не мешало бы почитать!

– Да то, что я читал, – повысил голос Володя, – тебе, глупышечка, и не приснится!.. Финита ля комедия!

– Ха! Да это просто примитивно для Чехова. Банальность какая, фи! – Сонечка сморщилась. – Убогость. Удивил ты меня, Вовочка, своими познаниями в литературе. Такое точно вряд ли нормальному может присниться… Чеховед-любитель!

– Так. – Володя надел очки. – Давай спокойно, ласточка, во всем разберемся. – Он нервно отпил вина и выдохнул: – Итак, чем болел Чехов?

Соня устало закатила глаза:

– Ты что, дорогой, и этого даже не знаешь?

– Я-то как раз и знаю, я-то знаю, а ты, ласточка, не увиливай. Или?.. – Студент сощурился и, глядя пристально на оппонента, ждал ответа.

– Знаешь что, дилетант паршивый! – Соня отодвинулась от Володи. – Я скажу, скажу, но – учти!.. Чехов болел туберкулезом. Только не трогай меня руками и вообще, пожалуйста, не прикасайся!

Володя тоже отодвинулся и согласился тоном врача, беседующего с душевнобольным:

– Да, я паршивый дилетант… Успокойся, Соня, успокойся.

– Да я спокойна, как сто рублей! – Девушку, оскорбленную и униженную, было уже не остановить: – Молчи и слушай меня. Да, он болел туберкулезом, как, кстати, все порядочные люди. Лечился действительно в Ялте, с 1901-го по 1904-й, затем уехал с женой в Баден-Баден, где и скончался. Это знает каждый немец и каждый цивилизованный человек. И если тебя, Вова, не коснулось это, то я и не знаю, как ты можешь вообще говорить какие-то вещи…

Юноша схватился за голову:

– Еще пять минут, пять минут назад я готов был положить к ее ногам эту голову, полную ценнейших знаний, энциклопедических!.. Боже мой! – Он вскочил, принялся ворошить книги, что-то искать.

– Да требухой набита твоя голова, – презрительно морщась, отозвалась девушка, – а не знаниями. Я никак не ожидала обнаружить в тебе дикого барана. Дико, кстати, необразованного.

– И… и эту я любил?! Я боготворил эту глупую, – Володя обернулся к Сонечке, посмотрел на нее немного и сделал гримасу, словно его тошнит, – эту напыщенную фальсификаторшу! Шла бы ты, Соня…

Соня вставила меж губ сигарету, подкурила и вольно откинулась на спинку дивана:

– Т-так. Так, значит, ты меня гонишь? В два часа ночи, в Марьиной Роще? В самом бандитском гнезде? Ты специально, подлый, завез меня, чуть не соблазнил, разозлил, а теперь гонишь. Так вот знай: я никуда не поеду. Меня вполне устраивает этот диван, а ты, Вова, со своей псевдоумной головой и всякими там дурацкими измышлениями можешь спать на полу. И заметь – после всего, что мне открылось, я даже не брезгую спать с тобой в одном помещении.

Володя поднялся с корточек, скрестил руки на груди.

– Прекрасно, я так и думал. Я так и думал: ломалась, кокетничала и в итоге заняла мой диван. Перед контрольной по античке! – Он перенес столик с недопитой бутылкой вина в угол, стал готовить себе подстилку. – Хорошо… хорошо… Пусть тебе будет стыдно.

Затушив сигарету, Соня насмешливо пожелала:

– Спи спокойно, дорогой товарищ литературовед! – Сняла свитерок, накрылась им и отвернулась к стене.

– Хорошо, хорошо, – бормотал Володя, сооружая из грязных рубашек подушку, – хорошо, Соня…

Он выключил свет, протяжно вздохнул. От недавнего восторга перед красивейшей девушкой не только курса и института, но и вообще из всех встретившихся на его жизненном пути теперь, казалось, не осталось и следа… Это избалованное всеобщим вниманием личико, именно «личико», пустое и гладкое, как у фарфоровой куклы, эта вызывающе короткая юбка, этот тоненький, искусственный, противный голосок… Тьфу! Как мог он почти десять месяцев мечтать о ней, видеть лишь ее, посвящать ей, этой фифочке, свою любовную лирику?!

Володя приподнялся, чтобы в полутьме наткнуться на ее силуэт и укрепиться в прозрении после обмана коварной судьбы, развеять последние клубы розового тумана… Сонечка спокойно и ровно дышала, она наверняка уже заснула, твердо уверенная в своей правоте, как все несколько глуповатые, ограниченные люди. Ее голая рука, свесившись с дивана, белела нежно-отталкивающе. Володе было обидно, даже подступили слезы, в горле образовался всем известный комок.

– Соня-Соня, – горько, дрожащим голосом прошептал он и легонько, на прощание, погладил ее руку. – Вот он, мираж любви…

Неожиданно рука ответила – острый ноготок царапнул Володину ладонь.

– Ну, пусть в Ялте, – еле слышно сказала Соня, – милый, я не против.

Не выпуская ее руку, юноша встал на колени, наклонил голову к лицу однокурсницы:

– Нет, ласточка, я теперь точно уверен: в Баден-Бадене. Где же еще…

– В Ялте, птичка моя…

– Только шампанского мог просить Антон Павлович, умирая. Врачи запретили, а ему очень хотелось. Конечно: их вюнше миэ, шампанье цу тринкен. Сто процентов так.

– Нет, финита ля комедия.

– Их вюнше миэ…

– Финита ля…

Володя обнял ее губы своими, Соня потянула его на диван.

Апрель 1997 г.