Храм на рассвете - Юкио Мисима Страница 33

— А, так вы тот самый Хонда. Какие воспоминания! Простите, что не узнала. Господин Хонда… Да, да, точно, господин Хонда. Вы почти не изменились. Что и говорить… — и Тадэсина поспешно приложила рукав к лицу чуть ниже очков. У прежней Тадэсины слезы были обычно не настоящими, но сегодня белила у нее под глазами мгновенно расплылись, стали похожими на намокшую под дождем белую стену — слезы из мутных глаз текли безостановочно. Этим слезам, которые словно переливались через край дождевой бочки, не имея отношения ни к печали, ни к радости, можно было верить, не то что прежним.

Но ведь ей страшно много лет! Казалось, спрятанная под толстым слоем белил кожа вся покрыта старым мхом, но нечеловеческий, вникающий во все тонкости рассудок старательно работает, словно часы в кармане мертвеца, которые продолжают отстукивать время.

— Вы хорошо выглядите, сколько же лет вам исполнилось? — спросил Хонда.

— В этом году будет девяносто пять. Я не очень хорошо слышу, но, слава богу, болезней у меня нет, ноги крепкие, и с палкой я могу дойти куда угодно. В семье племянника, который обо мне заботится, не любят, когда я выхожу одна, но я в таком возрасте, что могу умереть в любой момент и в любом месте, так что пока в состоянии, хочу ходить. Налеты… да я их не боюсь. Попадет в меня какая-нибудь бомба, с радостью умру, никакого не обременив. Вот вижу теперь на обочине труп, и странно звучит, но завидую мертвому. На днях услышала, что здесь в Сибуе горело. И так мне захотелось взглянуть, что с усадьбой Мацугаэ, улучила минутку и тайком от жены племянника двинулась сюда. Да-да, будь живы маркиз и его супруга, как бы они пережили такое. Может, и счастье, что они не дожили до этого.

— Наш дом, слава богу, не горел, но у матери такие же чувства, как и у вас. Ей кажется, что счастьем было бы умереть, пока Япония побеждала.

— Ох, ваша мать тоже говорит о смерти… Никак не могу себе представить… — Тадэсина не забывала вставлять пустые, почтительные фразы.

— А что стало с семьей Аякура? — спросил Хонда и подумал, что спросил лишнее. В глазах старухи отразилась явная растерянность. Правда, когда она выражала чувства так, что их было заметно, они, как правило, были рассчитаны на публику и весьма далеки от подлинных.

— Я после того, как барышня приняла постриг, ушла от них, потом приходила только на похороны господина. Госпожа еще жива, но после кончины супруга как-то распорядилась усадьбой в Токио и переехала к родственникам в Киото. А барышня…

— Вы встречаетесь с Сатоко? — почувствовав невольное волнение в груди, спросил Хонда.

— Да, виделась несколько раз. Она была очень приветлива, надо же, такой, как мне, каждый раз предлагала остаться переночевать в монастыре, очень, очень добрая… — На этот раз Тадэсина, сняв запотевшие очки, надолго прижала к глазам смятую, неопрятную бумажку, которую поспешно вытащила из рукава кимоно. Когда она отняла ее, белила оказались стертыми, и глаза смотрели из темных впадин.

— Так Сатоко здорова? — опять спросил Хонда.

— Вполне здорова. К тому же, как это сказать ее красота все больше очищается, очищается от мути нашего мира, Сатоко стала теперь еще ярче. Обязательно как-нибудь повидайтесь с ней. Наверное, у вас с ней связано столько воспоминаний.

Хонда вдруг вспомнил то ночное путешествие на машине, когда они с Сатоко вдвоем возвращались из Камакуры.

…Тогда рядом была «чужая женщина». И при этом именно, до грубой откровенности женщина.

Хонда с трепетом, словно это было вчера, вспомнил тот миг: профиль Сатоко в свете сочащегося сквозь окна машины рассвета, она говорит о предчувствии конца своих отношений с Киёаки, вдруг закрывает глаза, и на щеку ложатся длинные тени ресниц.

Маска почтительности на лице Тадэсины пропала, она взглянула на Хонду. Морщины по краям ярко накрашенной верхней губы вытянулись, и на сморщенном, будто выжатый шелк, лице прорезалось подобие улыбки. В глазах, напоминавших старый колодец с грязной талой водой, неожиданно ожили зрачки, вспыхнуло кокетство:

— А вы, господин Хонда, ведь тоже были влюблены в барышню. Я-то знала.

Хонде была не столько неприятна многозначительность напоминания о тех давних чувствах, сколько он опасался того, что воспоминание разожжет тлеющие угли тогдашних ощущений, поэтому, намереваясь сменить тему, он вспомнил про полученные от недавнего клиента подарки. Хонда решил выделить из них Тадэсине пару яиц и немного куриного мяса.

Как он и думал, Тадэсина откровенно обрадовалась яйцам:

— Ах, яичко. Сейчас это такая редкость! Я уже несколько лет их не видела. Яичко!

Она многословно и долго благодарила, и Хонда понял, что старая женщина постоянно недоедает. Еще его поразило то, что, заботливо убрав яйца в свою сумку, она снова достала одно и, подняв его к небу, на котором поблекли краски вечерней зари и наметились цвета сумерек, сказала:

— Не понесу я его домой, простите мою невоспитанность, лучше я здесь…

Старая женщина с каким-то сожалением поднимала яйцо к вечернему небу, туда, где на светлую синь постепенно наползала темь. Между дрожавшими старческими пальцами поблескивала тонкая скорлупа.

Потом Тадэсина некоторое время ласкала яйцо в ладонях. Вокруг было совсем тихо, и слышался только слабый звук, с каким сухая ладонь касалась скорлупы.

Хонда предоставил ей самой искать, обо что бы разбить яйцо. Он как-то постеснялся предложить свою помощь: ему казалось, что Тадэсине будет это неприятно. Тадэсина неожиданно ловко разбила яйцо о край камня, на котором сидела. Осторожно, чтобы не вылить, поднесла ко рту, медленно опрокинула — содержимое потекло через распахнутый к небу рот к влажно поблескивающим внутри зубам. Мелькнул глянцевый круг желтка, и очень уж натуралистично прозвучал глоток.

— Давно не ела такой вкусноты. Другим человеком себя чувствую. Кажется, будто ожили давние краски, запахи. Я девушка, меня называют красоткой. Наверное, в это нельзя поверить, — теперь Тадэсина вдруг заговорила откровеннее.

Бывает время, когда краски предметов, перед тем как их поглотят сумерки, становятся, наоборот, очень отчетливыми. Сейчас настал именно такой момент. Обугленные доски и бревна, свежие срезы на поломанных деревьях, скрученные листы жести, на которых остались лужи после дождя, — цвет всего этого просто резал глаза. Небо на западе, просвечивавшее между высившимися остовами сгоревших зданий, сохранило полосу красного цвета. Обрывки красного проглядывали сквозь остатки окон. Все выглядело так, будто в безлюдных покинутых домах зажгли красные лампочки.

— Как я вам благодарна. Вы и тогда были добрым юношей, и теперь оказались поистине добры ко мне. Мне нечем отблагодарить вас, но хотя бы вот… — и Тадэсина стала рыться в сумке. Прежде чем Хонда успел ее остановить, она вытащила оттуда книгу и вручила ее Хонде:

— Я подарю вам вот это — сутру, я ее постоянно ношу с собой. Мне ее дал монах, сказал, что от ран, от несчастий, а я неожиданно встретила вас, смогла поговорить о прошлом, теперь мне не о чем жалеть, поэтому я дарю ее вам. Мало ли, пойдете куда-нибудь, а тут налет, вдруг начнется эпидемия, а если при вас будет эта сутра, беда обойдет стороной. Очень прошу вас, примите ее.