Осмос - Ян Кеффелек Страница 33

— Ну ты, маленький подонок, где мы находимся?

— Не… не знаю.

— Советую тебе ответить на вопрос!

— Да ведь ничего не видно…

Затянутой в перчатку рукой Марк протер лобовое стекло, издавшее звук, похожий на кошачье мяуканье.

— Ну так где мы? — спросил он, хватая мальчика за ухо и заставляя его поднять голову и ткнуться носом в стекло, за которым были только темень и белая пелена из снежных хлопьев.

— Мы… мы… здесь…

— Балда!

Марк включил «дворники» и фары, лучи света пробили брешь в белом мареве.

— Ну так как? Теперь ты знаешь, где мы находимся?

— Я здесь никогда не бывал…

— Вылезай!

Пьер уже так замерз в машине, что ничего не почувствовал, когда оказался почти что по колено в снегу. Лучи света от фар с трудом пробивали мрак и таяли в тумане и мгле. Пьер натянул на голову капюшон. Хлопнула дверца автомобиля. Пьер потянулся, чтобы отодрать от ветрового стекла кусочек прилипшей к нему оранжевой полиэтиленовой пленки и снять такой же кусок, намотавшийся на антенну, но отец схватил его за рукав и потащил в сторону занесенного снегом крутого склона. Он шагал размашисто, огромными шагами, а Пьер, то и дело спотыкаясь и падая, волей-неволей следовал за ним, умоляя не спешить, не идти так быстро. Он видел, что склон впереди круто уходит вниз и теряется в серебристой мгле, видел, как этот склон превращается там впереди в бездну, откуда тянет ледяным дыханием смерти.

— Нет! — завопил пришедший в ужас Пьер. — Нет!

Он рухнул на колени прямо в снег, но отец остался глух к крикам сына и продолжал продвигаться вперед, таща полураздетого мальчика по снегу волоком.

— Где мы находимся? Отвечай!

— Около ущелья, — еле выговорил сквозь всхлипы Пьер, цеплявшийся за обледеневшую траву.

— Ты здесь уже был?

— Да…

— Встань! Встань на ноги!

Он с трудом поднялся и стоял, ощущая в ногах противную дрожь, стоял лицом к пропасти глубиной не менее пятисот метров, о которой имелись упоминания во всех путеводителях и рекламных буклетах для туристов, где эту пропасть называли самой эффектной, самой глубокой во всей Европе. Боковым зрением он видел рядом с собой силуэт отца.

— Зачем ты сюда приходил? Что тебе здесь было нужно?

— Ты сам меня сюда привел.

— А почему и зачем я тебя сюда приводил?

— Не знаю… я забыл…

— Забыл? Да? А что ты об этом скажешь?

Раздался легкий шорох, в снег ударил лучик света от карманного фонарика, и в пятне света на снегу он узнал свою упавшую на землю черновую тетрадку.

— Подними!

Тетрадь валялась метрах в трех от Пьера. В круге света плясали снежинки, а дальше… за пределами этого круга царила тьма, так что нельзя было разглядеть, где начинается обрыв, вот почему Пьер не двинулся с места.

— Подними! — заорал отец, толкая Пьера в спину, и он упал на четвереньки. Безумно напуганный сознанием чрезвычайной близости края пропасти, Пьер пополз к тетрадке на коленях.

— Читай!

Пьер так трясся от страха, что с превеликим трудом мог переворачивать страницы; снежинки падали на тетрадь и таяли прямо на расплывавшихся под ними словах, к тому же мысли его были заняты не чтением, а тем, что его скрюченные от холода пальцы ног упираются в ботинки и что от малейшего движения он может заскользить вниз по склону, туда, в пропасть. Он не знал, что он должен прочесть… ах да, вероятно, вот это… черновик сочинения, на одном из листков которого отец наверху нацарапал: «Мерзавец! Дрянь! Подонок!» Глядя на листок сквозь застилавшие глаза слезы, он попытался слово за словом расшифровать, что же там было написано… Это была плохо «сляпанная», нелепая история, описание неких воспоминаний, и все это было написано по заданию преподавательницы по французскому языку и представляло собой очередной вариант истории, превратившейся в его навязчивую идею, потому что он постоянно ее «жевал и пережевывал», потому что он ее рассказывал сам себе постоянно, тысячи и тысячи раз, которую он «прокручивал» в уме всегда и везде: на уроках в коллеже, во время игры в теннис, когда катался на велосипеде, когда спал и вообще всякий раз, когда был один или чувствовал себя одиноким и ему в голову лезли, как и любому человеку, всякие мысли, но только ему в отличие от других с особым упорством приходила на ум одна и та же мысль. Итак, на просьбу преподавательницы описать свои самые яркие детские воспоминания он описал то, что произвело на него самое сильное впечатление. Он вспомнил то время, когда его мама была с ними, он вспомнил и о том, каково было его удивление в тот день, когда она вдруг исчезла; он помнил этот день поминутно, посекундно, потому что она ведь только что была в доме, была, была, а потом вдруг исчезла… так же неожиданно, резко, как гаснет свет, если щелкнуть выключателем. В то утро ему пришлось одеваться самому и не все у него получалось сразу; что-то не натягивалось, что-то не застегивалось. Он был растерян, сбит с толку, чувствовал себя брошенным, и у него на языке вертелся всего лишь один вопрос, который он все повторял и повторял как попугай. Его отец сердился, нервничал, терял терпение и говорил ему: «Да, Пьер», «Ты знаешь это лучше, чем я», «Конечно, нет, ведь она терпеть не может и боится попугаев», «Попробуй только, скажи это еще раз, и я тоже уйду из дому». Но Пьер упрямо стоял на своем, потому что… потому что было нечто такое, что было сильнее его, и он опять и опять спрашивал: «А она вернется?» В тот день они отправились ужинать к Жоржу; его отец сказал: «Для меня это достаточно тяжелый удар, но для малыша это не просто неприятность, как для меня, для него это настоящее несчастье». Он гладил Пьера по голове, ерошил ему волосы, и это было так непривычно, так приятно, что действовало на малыша как дурман, как вино. Ему было очень грустно, но одновременно он ощущал прилив какого-то чувства гордости из-за того, что удостоился такого внимания и такой ласки. За десертом все выпили без особой на то причины. Жорж предложил отправиться «нанести визит» дочкам старьевщиков, но отец Пьера заявил, что ему осточертели эти жалкие и ничтожные девки, что вообще он измотан до последней степени, и они вдвоем покинули заведение Жоржа. На улице он сказал Пьеру, что знает, где найти Нелли, вот только надо им туда поспеть вовремя, до наступления ночи. Почему-то Пьер запомнил, что в небе было много птиц, они все кружили и кружили над полями. Всякий раз, когда пробивался солнечный луч, Марк говорил, что это Нелли посылает им хорошую погоду. Они поехали куда-то в сторону холмов и гор, они забрались на такую высоту, что даже вынуждены были остановиться из-за того, что на дороге образовалась ледяная корка. Место было очень пустынное, какое-то дикое… Отец велел Пьеру идти и искать маму. Когда он вышел из машины, то ужасно струсил при виде огромной, бездонной пропасти, зиявшей впереди. Над пропастью медленно кружили и парили птицы. Он вернулся к джипу, чтобы рассказать обо всем увиденном отцу, но стекло было поднято, а постучать он не осмелился. Пьер повернул назад и прошел немного в направлении, в котором шел первоначально. Именно тогда он и нашел свою мать, как ему показалось, но к машине возвращаться не стал, а крикнул: «Она здесь!», и его отец бросился к нему со всех ног, схватил его за плечи и стал трясти, издавая при этом какие-то странные звуки: он не то рыдал, не то ругался, не то просто грозно ревел, не то выл. Пьер не мог отвести взгляд от рюкзачка его мамы, болтавшегося на ветке куста на самом краю обрыва. «Давай, ползи туда, — сказал ему наконец отец. — Я для этого слишком тяжел», и Пьер кое-как добрался до куста, старясь не смотреть вниз. Он подбадривал себя тем, что представлял себе, что она находится в рюкзачке, что она сидит там, тихая и молчаливая, как закрытая книга. Он благополучно дотянулся до рюкзачка, снял его с ветки и притащил отцу, но тот только посмеялся над ним и сказал, что это просто старье, которое следует выбросить на помойку, и эту дрянь не стоит даже и открывать.