Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак Страница 33

Старая птица уже потеряла ко мне интерес и перелетела на плечо Серафине, откуда наблюдала за происходящим с рассеянным и даже скучающим видом.

— Все женщины, стоящие перед тобой, — объяснила Серафина, — мои сестры, так же как и твои — твои в час радости, и страха, и печали. Они были мне хорошими и благодарными подругами. Никто из них не знал бы того, что они знают, если бы я не учила их. Чему же я учила? Никогда не сожалеть и не стыдиться того, что они женщины. Я учила их помогать друг другу. Учила, что их сила в крови, ибо в ней могущество неба и земли. Смотри, я объясню тебе. Покажи мне ножи.

Я протянула ей ножи.

— Они теперь твои, береги их, Элизабет. Они будут напоминать тебе об этой ночи и обо всем, что ты узнаешь. Спрячь их подальше, как прячешь что-то самое для тебя дорогое. Вот серебряный нож — он связывает тебя с луной, которую ты видишь в небе. Луна — это женская звезда; она управляет приливами и отливами твоей крови, как управляет морскими приливами. У мужчин нет ничего подобного, что сказало бы им об истинном порядке вещей. Поэтому они думают, что могут установить собственный; но это не в их силах. Мы должны напоминать им об этом. А вот темный нож. Он связывает тебя с землей. Земля — женщина, как мы. Она рождает детей, как мы рождаем. Она творит деревья, и хлеб, и животных из своей плоти. Нам знакомо это могущество по собственному телу. Мужчины не обладают ничем подобным, что связывало бы их с землей; их невежество внушает им странные фантазии. Они кромсают землю, и лепят ее на свой лад, и роют. Крадут драгоценные камни и минералы, которые она скрывает в своем чреве. Они передвинули бы горы, если бы смогли, и заставили бы реки изменить свой естественный путь. Они думают, что способны сделать с миром что хотят. Они ошибаются. Мы должны напоминать им об этом.

Она наклонилась вперед и протянула дрожащую руку.

— Подойди ко мне, дитя. Подойди ближе. Я поведаю тебе тайну, — Я медленно шагнула вперед, к ее трону; она заговорила мне на ухо хриплым шепотом. — Глубоко-глубоко под землей, где их никто никогда не увидит, схоронены камни. И внутри тех камней, если их расколоть, найдешь чудеса и пьянящую красоту. Вот, смотри, — И, привлекши меня к своей груди, протянула дрожащую руку, чтобы показать браслеты на своем запястье. Один был украшен большим, круглым, как слеза, камнем, который сиял золотым, пурпурным и зеленым, отражая свет костра, — Что скажешь, дорогая? Не правда ли, он само совершенство?

— О да… правда, — ответила я, не в силах отвести восхищенного взгляда от крохотного фонтана сверкающих красок. Драгоценный камень словно светился изнутри, так ярок был исходящий от него свет.

— Чем дольше глядишь на него, тем дивнее он становится, — сказала Серафина. — Это радуга из глубин земли. И все же он не идет ни в какое сравнение с камнями, которые лежат там, откуда его извлекли. Теперь скажи мне: как думаешь, почему земля поместила подобную красоту туда, где некому ею любоваться?

— Я не знаю.

— Ты узнаешь ответ на эту и множество других загадок. Сама земля скажет тебе, — Она отпустила меня и велела стоять, — Теперь возьми ножи и положи на землю вот там крест-накрест, белый на темный.

Я быстро сделала, как она велела, осторожно положив ножи на землю возле трона.

— Слышала ее голос, когда делала это?

— Нет, не слышала.

— Но услышишь прежде, чем вернешься сегодня в кровать, — Она иссохшей рукой поманила Франсину. Франсина опустилась на колени рядом со мной у ее ног, — Все эти женщины — сестры тебе, Элизабет, как и я. Но Франсина будет тебе особенно близкой сестрой. Она научит тебя вещам, которым не сможет научить ни один мужчина, тому, что тебе необходимо знать, если желаешь быть женщиной самостоятельной. Она растолкует смысл всего, что ты увидела этой ночью. Ей ты можешь поверять тайны, с которыми не должна делиться ни с кем другим. Ты уже отмечена во всех святых местах кровью, которую она щедро дала для этого торжества. С нею ты будешь связана кровью, текущей в твоих жилах. Желаешь ли ты этого?

Я ответила утвердительно, хотя чувствовала некоторую тревогу. Серафина взяла меня и Франсину за руку, закрыла глаза, склонила голову и что-то неслышно забормотала. Затем вперед вышла Селеста, держа нож; отерев лезвие листом, она кольнула указательный палец мне, потом Франсине. Серафина прижала их друг к другу с силой, какой я не ожидала от столь старого человека. Франсина вновь поцеловала меня в губы и отступила назад.

— Сегодня мы осветили рощу фонарями, — воскликнула Серафина. — Но зайдите на несколько шагов в лес и окажетесь там, где свет кончается и начинается тьма. То же и со словами. Есть много такого, чему никто не в силах тебя научить, много такого, что учит само, что никогда не выходит из тьмы на свет. То, что происходит в твоем теле, когда в нем зарождается жизнь, сокрыто во тьме. Но тьма может говорить на своем языке.

И, словно больше не было баронессы, а лишь служанка Серафины, матушка встала на колени возле старухи, протягивая ей небольшую чашу, из которой Серафина зачерпнула что-то кашеобразное. Поднесла на дрожащих пальцах к моим губам и скомандовала:

— Ешь!

Запах был сильный, но не противный. Однако на вкус вещество было невероятно горьким; горло сжалось, отказываясь глотать. Кое-как я заставила себя проглотить отраву и мгновенье спустя почувствовала растущее головокружение. Я старалась не шататься, но ноги и руки стали как ватные. Франсина и леди Каролина помогли мне отойти от трона и лечь на траву головой к ножам, которые я раньше положила на землю. Франсина устроилась рядом и положила одну ладонь мне на лоб, а другую на сердце. Головокружение сменилось приятным теплом, разлившимся по телу; вся кожа будто горела. Посмотрев вверх, я увидела луну, такую близкую, что ее можно было бы потрогать, просто взобравшись на верхний сук дерева; она плясала среди ветвей. Женщины тоже плясали, кружась вокруг меня. Барабан, флейта и бубен заполняли поляну. Радостная музыка то замирала, то вновь звучала в моих ушах, то гремела, то пропадала. Я постепенно начала ощущать, что земля подо мною подрагивает; ее дрожь передалась мне, пробежала по венам, охватила все тело. Это походило на приятную щекотку и одновременно нечто вроде речи, словно мое тело превратилось в говорящий язык; я хотела рассмеяться, и все вокруг засмеялись — пронзительным женским смехом. Земля подо мной тоже смеялась; я слышала это или чувствовала. Вокруг обращенного ко мне лица Франсины ореолом сияла луна. Мне было приятно и спокойно, даже почти весело в ее объятиях.

Я поклялась никогда не рассказывать о том, что произошло той ночью.

— Мы храним свои тайны не из стыда или страха, — поучала меня Серафина, — но из самоуважения. То, что мы делаем здесь, принадлежит нам. В мире мало такого, что женщины могут считать своим, но эти обряды только наши. Другие не поняли бы нас. Они увидели бы зло там, где мы видим добро. Покарали бы, уничтожили. Ты должна уважать то, что твои сестры хотят хранить как принадлежащее им. Обещаешь хранить то, что узнала, в самой глубине сердца?

И я дала обещание.