Пуговица - Ирэн Роздобудько Страница 33

Фургон уехал. Еще долго в ушах сельчан звучал его последний крик: «И-и-е-е-а-а…» Больше об Иелануме никто ничего не слышал.

Правда, три года спустя в программе «Взгляд» показали сюжет о странном человеке, живущем в доме престарелых где-то в… Башкирии. Местный врач поведал с экрана, что человека воспитала медведица. И, несмотря на то, что он давно уже живет среди людей, он так и не научился ни разговаривать, ни понимать человеческую речь. Потеряв научный интерес к феномену природы, его поселили здесь, среди старых и убогих. Врач рассказывал и поглаживал пациента по лохматой голове, а тот смотрел в телекамеру немигающим взглядом. Кто-то из сельчан смотрел этот сюжет и после, собрав у сельпо толпу зевак, бился об заклад, что это был их Иеланум…

…Имя его — ветер в поле, имя-вой, в котором больше смысла, чем в человеческой болтовне.

Иеланум не любит слов и никогда не найдет себе собеседника. Слова — пиявки, которые наполняют рот горечью.

Иеланума вытолкнули в мир, и мир не принял его.

Иеланум смотрит на жизнь из глубокого колодца, но видит только круглое пятно яркого света и ничего не понимает в суете теней вокруг себя.

Иеланум строит свой мир — в себе.

Иеланум не заставляет любить себя.

Иеланума никто не любит — он вызывает лишь страх и отвращение.

Одиночество Иеланума не согрето ни одним лучиком, ни одной случайной птичкой, несущей в своем клюве ветвь на вершину его одиночества.

Одиночество Иеланума — бесконечно.

Иеланум бредет из темноты во тьму — свет пугает его.

Иеланум — свет света и тьма тьмы: ни там, ни тут его не поймать.

Никто не обращается к нему, никто не зовет его — и только поэтому мир не переворачивается.

Иеланум — тот, кто обезумел по собственному желанию…

10

…Этой ночью я долго не могла заснуть. Думала о «лешем». Кто и когда предал его? Кто оставил в лесу? И зачем ему этот мир, этот дом престарелых в чужом краю?

Утром, когда звезды в поседевшем небе начали лопаться, как пузыри, я почувствовала, что у меня болит голова. Точнее — кожа, и даже волосы.

Попробовала залезть в них пятерней и наткнулась на сбитую паклю. Что это? Я посмотрела на себя в стекло веранды и откинулась на подушку: сквозь силуэты деревьев на меня смотрело страшилище. Тугие стержни скрученных волос торчали в разные стороны. Кожа головы болела нестерпимо. Раньше я этого совершенно не чувствовала. Я замычала и начала дергать себя за эти жуткие волосяные тромбы, мне хотелось поскорее избавиться от них. Наконец я заметила на подоконнике ножницы. Они были ржавыми. Я начала кое-как срезать косы. Когда работа была закончена, взошло солнце. А мне стало легче. Настолько, что удалось впервые стянуть с себя свитер и грязные джинсы. Как я могла так долго быть в них?

Теперь я почувствовала, что болит не только кожа головы, но и всего тела. Впечатление было такое, будто с меня ее содрали — даже легкое прикосновение вызывало неимоверно жгучую боль. Но постепенно боль стихла. Я сидела на кровати совсем голая и прислушивалась к себе.

Пришла старушка, как обычно, принесла кружку молока. Увидев мою ощипанную голову, с подозрением посмотрела на меня:

— Ты что это? Буянила, что ли?

Я пригладила волосы, и старушка успокоилась:

— А-а… Порядок наводила? Это хорошо. Нужно держать себя в чистоте. В баню пойдем?

Я кивнула. И отодвинула от себя грязную одежду.

— Понятно. Сейчас найдем тебе одежду. А это, — старушка кивнула на мое тряпье, — сегодня постираем. Погода хорошая, до вечера высохнет.

Она взяла джинсы, свитер и, прежде чем унести их, с нескрываемым любопытством проверила карманы. Вытащила оттуда связку ключей, пачку денег и белую пластиковую карточку… Мы обе смотрели на эти вещи с удивлением.

— Это все твое? — наконец дрогнувшим голосом вымолвила моя хозяйка. — Да кто ж ты такая? Заявить на тебя, что ли? Вот задачу ты мне задала, девка… Что с тобой делать?

Она аккуратно сложила все находки в пакет и спрятала в ящик комода.

— Ладно. Разберемся. На вот, надень это! — Она порылась в комоде и бросила на кровать старый байковый халат и чьи-то растоптанные туфли. — Походи пока что так. Пойду постираю твои вещички. А то вдруг ты принцесса какая, а я тебя тут в грязи держу… Нехорошо. Вечером пойдем мыться.

Я накинула халат. Он пахнул плесенью, но было приятно ощущать свое тело и понимать, что скоро смою с него грязь, въевшуюся в каждую клеточку кожи.

Через час-полтора старушка вновь заглянула ко мне.

— Ну вот, дело сделано. Теперь давай стричься по-людски.

В руках у нее была странная машинка. Я вздрогнула и замахала руками.

— Не бойся, это машинка специально для стрижки. Сын как-то привез, когда у нас овцы были… Давай, садись. Тут у тебя такое, что только машинкой и сострижешь!

Мне нужно было ее слушаться. Я покорно подставила голову. Металлические зубцы машинки защелкали, вгрызаясь в мои всклокоченные волосы. Мне было больно. А потом — холодно. Когда старушка закончила работу, я провела рукой по голове — она была лысой.

— Сиди уж тут до вечера, — сказала старушка, — я схожу к Яковлевне, предупрежу, чтобы баню не закрывала и воды оставила. С горячей водой у нас беда — на всех не хватает… Если будешь выходить — то только в сад. А больше никуда. Замерзнешь.

Она завернула в газету состриженные пряди и пошла закапывать их в огороде…

11

Я снова легла на свою кровать и ощутила, как хорошо лежать под одеялом без одежды. Время от времени дотрагивалась до головы, и это прикосновение было приятным. Я задремала. А потом произошло то, что больше никогда не повторилось, даже когда мой рассудок окончательно прояснился. Даже сейчас…

Вначале мне показалось, что кто-то сел на край кровати, — она даже немного прогнулась. Затем — рука… Она скользнула по моему лицу с такой нежностью, что я не осмелилась открыть глаза и затаила дыхание. Руки и дыхание были такими реальными, такими знакомыми… Потом кто-то обнял меня поверх одеяла, обхватил, как ребенка, и теплые губы прикоснулись к моему уху. Я услышала шепот: «Я буду любить тебя долго… Всегда… Я так тоскую по тебе…» Это был не сон, не бред, не плод больного воображения. Я чувствовала тяжесть тела, крепкое объятие, запах табака. Теперь я понимаю, что это был фантом, материализовавшийся по моему желанию. И даже когда какой-то звук, донесшийся из леса, заставил вздрогнуть и вернуться из того измерения, вмятина на кровати рядом со мной оказалась теплой…

…Когда солнце упало за горизонт, моя хозяйка повела меня в село, в баню. Перед этим она надела на меня фуфайку, а на голову повязала колючий шерстяной платок. По узкой тропинке мы спустились на центральную (и единственную) улицу села. Дома стояли погруженные в сумерки, их побеленные стены были будто подсвечены изнутри синим пламенем. Во дворах было пусто. День закончился. Я шла и смотрела себе под ноги, словно меня вели на эшафот.