Канада - Ричард Форд Страница 33

— Потому что это не так, — продолжал отец. — Я просто хотел преподать вам важный для вашей жизни урок. Кое с чем приходится мириться и понимать его — даже если оно поначалу кажется вам не имеющим смысла. Вы сами должны придать ему смысл. Вот как поступают взрослые люди.

— В таком случае, я взрослеть не желаю, — зло заявила Бернер.

А я внезапно понял, что отец говорил о деньгах, упрятанных мной в штаны. Говорил одно, а подразумевал другое. Он видел в зеркальце, как я их нашел, или увидел, когда оглянулся на меня, как я их упихивал. И пытался внушить мне, что я должен — до того, как мы приедем домой, — вернуть деньги на прежнее место, смирившись с тем, что происхождения их я не понимаю. Самое худшее для меня будет оставить их в штанах до нашего приезда домой, тогда мне придется объяснять, как они туда попали. Вернуть деньги на место — это и вправду имело смысл. Верну — и все будет хорошо.

— Совершенно не понимаю, почему ты заплакала, — сказал отец. Бернер так и сидела, прижимая скрещенные руки к животу и яростно глядя в окно. — Никто тебе ничего плохого не сделал, сестренка.

— Я тебе не сестренка, — гневно произнесла она. — И я не плачу.

— Плачешь, плачешь. И напрасно. — Он перевел взгляд на нее, потом снова на улицу. Сентрал-авеню почти уж привела нас к дому.

На определенной стадии нашей жизни Бернер перестала плакать совсем, и мне начало казаться, что она просто не выносит слез и терпеть не может того, как они вынуждают людей — меня, в частности, — вести себя с ней. Вместо того чтобы лить слезы, она злилась. Однако сейчас я понял, что сестра плачет, — она коснулась мизинцем уголка глаза, да и грудь у нее ходила ходуном. Она не рыдала, не подвывала, даже не всхлипывала, как у нас с ней водилось в детстве. Я и сам-то не помнил уже, когда плакал в последний раз, — я покончил с этим раньше сестры. Мама не плакала вовсе. Вот отца мы один раз плачущим видели, он тогда смотрел по телевизору фильм о войне.

Я получил единственный шанс — внимание отца было приковано к Бернер — вернуть деньги под сиденье. Согнулся, словно завязывая шнурок на ботинке, вытянул конверт из джинсов и затиснул его в пустоту под сиденьем. Конверт выпал из моих пальцев, и в следующую секунду мне стало процентов на сто лучше и легче. Разогнувшись же и взглянув в зеркальце заднего обзора, я обнаружил, что отец снова сверлит меня глазами.

— Ты-то что там делаешь? — спросил он.

Бернер смерила меня оскорбленным и горестным, как будто я предал ее, взглядом и опять отвернулась к улице.

— Шнурок завязываю, — ответил я.

Приближалась наша улица. Ветер раскачивал в парке кроны ильмов и кленов, почти скрывавших от нас лютеранскую колокольню.

— Спроси-ка у твоей сестры, почему у нее глаза на мокром месте. — Отец протянул к Бернер руку, неловко потрепал ее по плечу. Она к нему не обернулась. — Я вот понятия не имею. Богом клянусь. Может, она тебе причину откроет. Ты, душа моя, не скажешь Деллу, почему плачешь? Я вовсе не дурной человек. Не надо так обо мне думать.

— Люди плачут потому, что они несчастны! — выпалила Бернер.

Наша машина сворачивала за угол парка.

— Несчастны? — Отца всегда поражали те, кто испытывал — все равно, по какому поводу — не те же чувства, что он.

Я снова взглянул в заднее окно. «Форд» с двумя мужчинами проехал мимо лютеранской церкви и повторил наш поворот. Отец вдруг резко сдал к бордюру, словно желая убраться с пути черной машины. «Форд» медленно проскользнул мимо. Сидевшие в нем двое смотрели на нас. Один говорил, другой кивал. Доехав до угла, автомобиль свернул к западной стороне парка и медленно покатил к Сентрал. Я наконец понял — это полицейские, но почему они преследовали нас, никакого представления не имел. Деньги за сиденьем мне даже в голову не пришли.

— Как по-вашему, кем были эти амбалы? — спросил отец, глядя, как «форд» выезжает на Сентрал. Он крепко сжимал руль. Желваки на его скулах шевелились, как если б он собирался сказать что-то еще.

Мы молча сидели в машине, стоявшей перед нашим домом. Ветер нес с тротуара на нашу лужайку белые конфетти, оставшиеся от лютеранского венчания.

— Может быть… — начал отец, но примолк, почмокал губами и улыбнулся, взглянув на Бернер, которая так и сидела, несчастная, глядя в окно. Отец посмотрел на меня, однако я не смог понять, каких слов он от меня ожидает. — Я хотел сказать, не исключено, что эти парни — мормонские миссионеры. Те тоже в костюмах и при галстуках шастают. Может, у них есть книга, которую они хотят дать нам почитать. Надо мне было остановиться, поговорить с ними. Могло получиться интересно. Тебе не кажется?

Ему хотелось, чтобы мы сочли тех двоих просто шутниками, не думали о них.

— Что скажешь, сестричка? — Отец заговорил на южный манер. Он полагал, что всем это нравится. Брови его поползли, подрагивая, вверх, он бросил на меня взгляд, говоривший, что мы с ним опять заодно, а Бернер нет. Мне этот взгляд всегда был по душе.

— Больше всего я хочу оказаться сейчас подальше отсюда, — скорбно сообщила Бернер. — В Калифорнии или в России.

— Такое желание, милочка, по временам возникает у каждого, — сказал отец. — Хотя у тебя и у вашей матери, похоже, чаще, чем у других. Вы бы поговорили об этом друг с дружкой.

Он снова повернулся ко мне. Я ждал продолжения, но отец лишь улыбнулся большой белозубой улыбкой, словно признавая, что сражение с Бернер он проиграл. Потом толкнул дверцу и вылез из машины, прибавив:

— Ладно, выбирайтесь наружу. Насиделись мы уже здесь и шут знает какой ерунды нагородили.

Бернер нахмурилась, потом язвительно улыбнулась, словно давая отцу понять, что человек он ничтожный и жалкий, с чем я был не согласен, даже при том, что на ярмарку мы так и не попали.

— А, согласны, и хорошо, — произнес отец — так, будто я ему что-то ответил. — Это все, что мне нужно знать.

Он склонился к открытой дверце, посмотрел на меня и на Бернер. По улице задувал ветер, крутя конфетти и еще сильнее пригибая верхушки деревьев. Сильно пахло дождем. Собиралась гроза.

— Выбирайтесь, детишки, — сказал отец. — Мы вот здесь живем. И ничего с этим поделать не можем. Дом, милый дом. По крайней мере, пока.