Три твоих имени - Дина Сабитова Страница 33

Я открываю глаза и думаю: где я? Надо мной дощатый потолок, комната совсем незнакомая.

Напротив кровати стол и кресло, окно занавешено белой занавеской. За окном солнечное утро.

Я — дома. Так странно говорить это про совсем незнакомое место. Лежу и думаю: что делать? То ли надо вставать и куда-то идти (например, на кухню, помогать маме готовить завтрак), то ли лежать и не будить никого в доме. Я поворачиваю голову и вижу, что на стене над дверью висят круглые часы. Девять утра.

Ничего себе. В детдоме мы всегда вставали в семь. Даже в выходные. А тут меня никто не разбудил.

Но в этот момент дверь открывается, я смотрю в проем и никого не вижу. Только слышу, как цокают по дощатому полу коготки. Это Зю. Она запрыгивает ко мне на кровать и с мурчанием тыкается носом куда-то мне в ухо. Зю вся замшевая и горячая. Я обнимаю ее и думаю: что же мне все-таки делать? Я почему-то стесняюсь вставать.

И тогда я начинаю вспоминать весь вчерашний день — минуту за минутой. Воспоминания о том, как мы уезжали, я сразу отодвигаю подальше, лучше вспоминать то, что было после приземления.

Мы стояли у крутящейся ленты, на которой ездил по кругу чужой багаж, и ждали, когда приедут моя и мамина сумки. За стеклянной стеной толпились те, кто встречал наш самолет, люди тащили свои чемоданы, выходили за перегородку и обнимались.

Хотя я и видела папу Степана на фотографии, я все равно не узнала бы его: от волнения у меня все как-то перемешалось в голове.

Мы с сумками тоже вышли в толпу встречающих. Папа подошел к нам и обнял. Сначала маму, а потом меня. Меня он поцеловал в щеку.

У папы была борода, и вообще он был чем-то похож на того дяденьку в кукольном театре, который проводил нам экскурсию. Только тот дяденька был толстый и с грустными глазами, а папа худой и веселый.

— Я нарядился в белую рубашку, — сказал папа.

Рубашка у него была не очень-то аккуратная — рукава мятые. Наверное, он гладил ее сам.

Мы сели в нашу машину и поехали домой. Мама сидела со мной сзади и держала меня за руку. А я смотрела в окно. Потому что первый раз в жизни была в Москве.

Потом широкие дороги кончились, мы свернули на узкую, среди сосен, потом на неасфальтированную, всю в колдобинах, и машина остановилась перед длинным некрашеным забором.

— Приехали, — сказал папа.

Дом наш был старый, двухэтажный, но его я сразу узнала. Все же дом узнать легче, чем людей.

Еще мне предстояло познакомиться с братишками. Младший, увидев меня, надулся настороженно и едва дал поцеловать себя в румяную толстую щеку. Я вспомнила Митьку, сына Александры Евгеньевны, и тут же решила, что мой Матюшка гораздо лучше. Хотя Митька тоже милый.

А старший младший брат, Антон, увидев меня, вдруг заорал что-то радостное и умчался в дом. Через минуту я услышала откуда-то сверху:

— Гошка, смотри! Я вон где!

Антон стоял на балконе второго этажа и махал мне руками. Потом он вдруг поднял над головой голубой пластиковый стул и зачем-то кинул его вниз. Стул упал на траву прямо мне под ноги.

— Анто-о-он! — в один голос закричали папа и мама.

Антошка скрылся из глаз, он, кажется, сам испугался того, что натворил.

Я услышала, как за моей спиной папа сказал маме:

— Перенервничал, не знает, куда себя выплеснуть…

А потом громко скомандовал:

— Так, девочки, умываться с дороги и ужинать. Я купил пирог с яблоками, будем пить чай.

Уснула я в своей комнате, как только коснулась щекой подушки. И вот наступило утро.

И я не знаю, что мне делать и куда идти.

Я сползаю с кровати и аккуратно застилаю ее, как нас учили в детдоме. Только вот покрывала на кровать почему-то нет, и я оставляю просто аккуратно расправленное одеяло.

Одеваюсь и тихо, стараясь не шуметь, спускаюсь вниз.

Кажется, это дверь на кухню.

За дверью слышны голоса.

Я знаю, что подслушивать нельзя, но останавливаюсь и слушаю. Это мамин голос, это папин голос, а это говорит какая-то незнакомая женщина.

— … и я предпринимаю последнюю попытку вас образумить! Зачем вы притащили в дом чужого ребенка? Степан?

— Мама, это не чужой ребенок. Это теперь наша дочь.

— Степан, не городи ерунды! Вы подобрали под забором непонятно что! Вы хоть знаете, какие у нее гены?

— А ты все наши гены знаешь, до восьмого колена? Мало ли, кто у нас был в предках?

— У нас все были приличные люди. А вы подбираете отбросы общества. Хороших детей в этих детдомах нет!

— Да ты ее даже не видела толком…

— Все я видела! За таких детей должно отвечать государство, пусть оно и тянет этот воз! Я еще понимаю, взяли бы маленького ребенка. Но вообще зачем? Уж хотите третьего — могли бы родить! Или тебе, Лида, лень?

— Я не хочу это обсуждать с вами, Ирина Михайловна.

… Это мамин голос. Я стою, как будто меня приколотили к полу гвоздями, и слушаю. Теперь я уже не могу уйти и недослушать.

— Нет, ты будешь это со мной обсуждать, будешь! Потому что притащить какую-то побродяжку в семью я не позволю!

Снова заговорил папа:

— Знаешь, мама, от твоего позволения ничего не зависит. Мы в своей семье принимаем решения сами.

— Ах, вот оно что! Ну, вы сами довели до этого! Степан, если тебе чужая девица дороже родной матери, то… Или вы отправите ее назад, или ноги моей в вашем доме не будет!

И тут стало тихо. Сердце у меня колотилось где-то в горле. Я слушала, что ответит папа.

А папа сказал после этой тишины очень спокойным голосом:

— Очень жаль. Нам иногда будет не хватать тебя, мама. Да и мальчики по тебе будут скучать. Но это не наш, а твой выбор. Если ты ставишь вопрос так…

— Степан!

— Мама. У меня теперь трое детей. Тебе придется принять наши жизненные обстоятельства такими, какие они есть. Жаль, если для тебя это окажется трудным. Я все же надеюсь, что ты… не будешь так категорична…

Голос невидимой Ирины Михайловны стал очень спокойным.

— Что ж. Вы еще пожалеете. Прощай, сын. Одумаешься — звони!

Я еле успела отскочить от двери, спрятавшись за стоящий в коридоре огромный шкаф. Дверь кухни распахнулась, и моя сердитая и ненавидящая меня бабушка, простучав каблуками, вышла вон. Через минуту я услышала шум отъезжающей машины.