Без воды - Теа Обрехт Страница 33

Эб был хранителем нашего хлеба насущного, благодаря его усилиям мы под вечер получали те маленькие радости и удовольствия, о которых мечтали весь день. Однако нрав у нашего кормильца был сложным, переменчивым. Например, с Джолли они сразу же стали врагами, поскольку Эб никак не мог равнодушно смотреть на то, что на тарелке Джолли каждый вечер оставался несъеденный кусок солонины.

– Эй, парень, мой ужин тебе не по вкусу?

– Просто Али свинину не ест, – объяснял ему Джордж.

– Ну-ну. Может, ему еще и кружевную салфеточку стелить, как какой-нибудь герцогине?

Мало какой обычай мог настолько не подходить для подобного похода, однако есть свинину Джолли упорно отказывался. Из-за этого только за первую неделю он, по-моему, похудел фунтов на десять. Я, помнится, замечал, как он украдкой смахивает со стола в карман хлебные крошки, надеясь подманить куропатку. Одежда болталась на нем как на огородном чучеле. Несколько раз ему все же удавалось поймать птичку, и он пытался поджарить ее, подвешивая над нашим общим костром, пока не видит Эб. Но в итоге получалось, что Джолли то подвешивал ее, то прятал, то снова подвешивал, пока она чуть ли не обугливалась, хотя там и так-то есть было особенно нечего. Но Джолли с таким наслаждением обсасывал каждую обгорелую косточку, словно она была сладкой, как жареная печенка.

Итак, Джолли не признавал ни свинины, ни виски, ни азартных игр, ни развлечений со шлюхами – все это вызывало к нему недоверие со стороны солдат, и в первую очередь самого Шоу. Но и на это Джолли было плевать. Его слабостью была лишь любовь к одиночеству и чистым листам бумаги. Даже в пути он, положив пачку бумажных листков на колени, продолжал что-то рисовать. С моего места в хвосте каравана мне были видны только какие-то темные дорожки, проложенные карандашом на бумаге, но при ближайшем рассмотрении там оказывались целые миры. Закаты. Долины. Дороги, по которым движутся караваны. Руины какой-то заросшей усадьбы.

– Где он этому научился? – спросил я у Джорджа.

– Когда ездил с турками.

– А я думал, что все вы, ребята, турки.

Довольно скоро я узнал, что, если назвать Мико турком – тебе точно конец. А вот Джордж, похоже, не возражал.

Джолли молился, поднимая ладони вверх – в точности как мой отец; но в те времена насчет молитв он полностью полагался на Лило, и тот подсказывал ему, когда и как часто следует молиться. Странно было видеть, как неукротимый Джолли слушается советов мягкого и тихого Лило. Но Лило, оказывается, с детства был приучен молиться правильно и хорошо знал, как именно нужно поклоняться Богу, тогда как Джолли при всей своей глубокой вере никак не мог полностью на себя положиться. Еще совсем ребенком ему удалось вырваться из-под опеки какого-то турецкого торговца и сбежать от него. Впрочем, детали этой увлекательной истории зависели от того, кто ее рассказывал: Мико, например, считал, что Джолли был украден, а Джордж утверждал, что сбежал он по своей воле. Он вырос как бы в окружении нужной ему религии, но никогда как следует ее не понимал – ведь все молитвы были на арабском языке, а его Джолли знал гораздо хуже турецкого, да и на турецком он едва-едва научился читать. В общем, как рассказывал мне Джордж, он старался подражать другим и, как они, молился, касаясь лбом своего коврика и точно в то время, которое называл ему некий прикованный к постели старец; затем он велел Джолли совершить хадж вместо него. Об этом человеке – кем бы он ни был – Джолли никогда и никому не рассказывал. Но именно благодаря посещению Мекки и образовалась первая часть его настоящего имени – Хаджи, то есть совершивший хадж, навсегда связав его с Богом, которому он поклонялся издали. После этого его вера стала наконец принадлежать ему самому. Найдя своего Бога, Джолли затем отправился на поиски серебра. Кое-что ему удалось раздобыть в Сирии, но при дележке его бессовестно обманули. И тогда он стал искать разные другие вещи – золото, редкие минералы, соль. А нашел войну. Война началась на побережье, а затем охватила и весь Алжир, и Джолли верхом на своем Сеиде сражался на стороне французов. Через год после этих кровавых событий ему стало известно, что торговцы верблюдами отправляют караван как раз в те места, где он родился. Так он вновь оказался на родине и узнал, что мать его умерла, а кузен Мико обанкротился. Мико, кстати, был страшно огорчен теми переменами, каких от Джолли потребовала жизнь на чужбине.

Однако все это время Джолли как-то умудрялся идти вперед по тому пути, который, как он чувствовал, был ему указан Аллахом, и полагал, что движется в правильном направлении – за исключением тех случаев, когда его охватывал ужас от осознания собственного невежества. И тогда он сразу невероятно мрачнел и темнел лицом.

– Вот было бы ужасно, – как-то ночью признался он Джорджу, когда их дружба еще только зарождалась, – прожить всю жизнь, считая себя истинно верующим, и лишь на пороге смерти обнаружить, что абсолютно все делал неправильно!

Вскоре после этого разговора Джолли стало известно, что на судне «Сапплай» прибыл некто Генри Конститин Уэйн, который ведет разговоры об отправке верблюжьего каравана в некие совсем иные пустыни. И Джолли решил отправиться туда, ибо так и не мог до конца отделаться от ощущения, что молитвы свои произносит неправильно, а совершаемые им ритуалы осквернены отсутствием чего-то очень важного – и чем дальше странствия уводили его от тех людей, которые знали, как все это нужно делать, тем осторожнее становился он сам.

* * *

Казалось, мы провели в пути целую вечность, а на самом деле уже через несколько дней, двигаясь на северо-запад, оказались в селении Форт Грин, представлявшем собой ряды крытых соломой саманных бараков. Местный конюх-индеец смотрел на нас с таким равнодушием, словно ему давным-давно было предсказано, что через ворота его форта пройдет вереница этих горбатых животных с колокольчиками на шее. Так нас приветствовали весьма редко, и мы были даже несколько разочарованы. Форт Грин, расположенный в горной местности, выглядел суровым и каким-то заброшенным. Особенно этим огорчен был Мико. Прогуливаясь вместе со мной на закате по вершинам холмов, он все всматривался в каменистые щербатые пустоши и далекие столовые горы, а потом со слезами на глазах швырнул шапку оземь и воскликнул:

– Неужели все здесь такое, мисафир?!

Я сказал, что, видимо, да, и прибавил, что мне эти горы кажутся просто грандиозными. Но Мико моих восторгов не разделял.

– А где же люди? – с тоской спрашивал он. – Где les grandes cites?

«Зачем ему эти grandes cites?» – думал я. Все крупные города вспоминались мне в основном как паутина мрачных шумных вонючих улиц, на которых великое множество мертвых.

– Я думал, вы родом из пустыни, – сказал я, и Мико тут же взвился, буквально испепелив меня гневным взглядом:

– Я родом из Смирны, мисафир! Из Смирны! Ты хоть представляешь себе, что такое Смирна? – Увы, я об этом ни малейшего понятия не имел, и Мико еще сильней разъярился: – Это город, мисафир! Великолепный город на берегу моря. В порт Смирны прибывает множество кораблей, а дома на окрестных холмах так и сияют огнями. А это… – он презрительным жестом обвел бесплодную пустошь, раскинувшуюся у нас под ногами. – Разве здесь есть нечто подобное?