Баллада о Максе и Амели - Давид Сафир Страница 33

Наша стая останавливается на ночлег возле особенно высокой дюны. Анатьяри кладет меня на песок. Я обессиленно ложусь на бок и вытягиваю ноги перед собой. Над нами горят звезды, которые здесь, над пустыней, кажутся мне гораздо более яркими и отчетливыми, чем над моей мусорной свалкой. Их, наверное, тысячи, и одна сияет ярче другой. Это все умершие собаки? Стану ли я скоро одной из них?

Барахтанье скорпиона в песке тем временем стихло, да и моя лапа болит уже не так сильно. Возможно, я смогу пережить эту ночь.

В своей утробе я чувствую еле различимое биение сердец. Днем из-за жары и боли в ране я этого биения не замечала. Один удар сердца смешивается с другим, и еще с одним, и еще, и еще. Всего их пять. В моей утробе – пятеро детенышей. Я стану матерью.

Мне не хочется больше слушать ничего, кроме биения этих сердец. Я мысленно представляю себе, как мои детеныши будут выглядеть: самцы, конечно же, – как Дьялу, а самки – как что-то среднее между Дьялу и мной. А еще я представляю себе, как они все прильнут к моим соскам, чтобы напиться молока. Пять жизней у моей груди. Они будут оставаться возле меня, пока не станут достаточно большими для того, чтобы со мной расстаться. Тогда они уже будут охотиться самостоятельно. И бегать. И любить.

Я должна выжить. Ради своих детенышей.

Анатьяри жестом подзывает к себе какую-то женщину. Она крупнее его, мускулистее, сильнее. Кожа у нее еще темнее, чем у Анатьяри: она почти такая же черная, как ночная тьма. Она наклоняется надо мной и говорит:

– Ты выздоровеешь, сестричка.

При этом она гладит мою шерсть так, как будто она это делала уже много раз и как будто… да, как будто она меня любит. Она относится ко мне, как сестра. Но совсем не так, как относились ко мне мои братья и сестра на мусорной свалке. Здесь, среди песков пустыни, меня любят. Меня любит эта женщина, которая называет меня сестрой. Меня любит Дьялу, который скорее умрет, чем расстанется со мной. И я люблю их обоих.

Я люблю!

Люблю больше, чем я любила Мыслителя, когда он крикнул мне на прощание: «Удачи тебе!» И даже больше, чем маму.

Анатьяри садится рядом с нами и разравнивает песок возле себя, чтобы эта женщина – о которой мне известно, что ее зовут Йедда, – могла прилечь рядом с ним. Они принадлежат друг другу. Повсюду пахнет страхом, голодом, ужасом и смертью. Только эти два человека пахнут почти как одно единое существо. Правда, всего лишь почти. Когда Йедда отводит взгляд от своего мужа, Анатьяри смотрит на звезды так, как будто он по ним тоскует.

И тут я слышу, что внутри этой женщины бьется второе сердце. Мы, получается, не только сестры, но еще и обе станем матерями. Если выживем.

– Анатьяри, эти собаки… – начинает говорить Йедда и тут же замолкает.

– Что с ними? – Анатьяри переводит взгляд со звезд на Йедду.

– Если они умрут, их души тоже окажутся в промежуточном мире?

«Души? – удивилась я. – И что такое промежуточный мир?»

– Шаман говорит, что туда отправляются только души людей.

– Я знаю, что говорит шаман. А что думаешь ты? – поинтересовалась Йедда. – Если Инала умрет, успокоится ли ее душа на какой-нибудь скале? Будет ли она греться под лучами солнца? Нырять в воду ручья? Развеваться на ветру? Танцевать вместе с облаками? Делать все это до тех пор, пока снова не родится на белый свет щенком?

Душа – это то, что составляет мое существо? Душа, а не это тело?

Прежде чем я успеваю над этим хорошенько поразмыслить, Анатьяри отвечает:

– Шаман полагает, что только потомки наших предков, которые когда-то спали в земле и после своего пробуждения выбрались на поверхность, снова рождаются на белый свет. А не собаки.

– Я шаману не верю. У собак тоже есть души, – говорит Йедда и снова гладит мою шерсть.

– Ты любишь Иналу больше, чем человеку следует любить собаку, – констатирует Анатьяри и снова начинает смотреть на звезды. С тоской. Так, будто ему хочется отправиться к ним.

– А если наш ребенок умрет еще до того, как появится на свет, он попадет в промежуточный мир? – тихо спрашивает Йедда.

– Он не умрет, – тут же возражает Анатьяри и улыбается своей жене.

Он – настоящий оптимист.

Йедда, тело у которой вроде бы очень сильное, а психика, похоже, такая же уязвимая, как у любой будущей матери, пытается улыбнуться в ответ. Ей это не удается. Возможно, она опасается, что Анатьяри уклонился от ответа на ее вопрос, потому что душа неродившегося ребенка не может попасть в промежуточный мир.

Мне жаль ее, потому что она родит только одного детеныша. У меня в утробе – целый выводок. Я смогу назвать себя матерью и в том случае, если один или несколько из них погибнут, но при этом хотя бы один – самый крепкий – выживет. Тем не менее я Йедде еще и завидую. Ей придется оплакивать душу только одного детеныша, если он родится мертвым. У меня же могут погаснуть навсегда целых пять душ.

Но мы с ней не будем одиноки. Такие сестры, как мы с Йеддой, могут пережить вместе что угодно. Гибель неродившихся детенышей. Горе. Боль.

Но мы также можем и радоваться вместе всему-всему. Рождению детенышей. Любви. Счастью. Если только я переживу эту ночь, и если только наша стая наконец найдет какой-нибудь водоем.

Я открыла глаз. Надо мной горели звезды – горели почти так же ярко, как в моем сне. Их блеск не затмевался ни одним облачком. У меня возникло подозрение, что никакие они не умершие собаки. Насколько я поняла из своего сна, души собак попадают, как и души людей, в промежуточный мир, о котором говорили Йедда и Анатьяри. Если это происходит и в самом деле, то, возможно, душа моей матери или душа моего умершего младшего брата Царапины как раз в данный момент развевается на теплом ветерке, который ворошит листья на дереве.

Но что же тогда такое звезды, если они не души умерших собак? Об этом я могла только догадываться. Может, это души детенышей, которые так и не родились на свет?

Души.

Мысль о том, что во мне живет нечто бессмертное и что оно рождается снова и снова, была умопомрачительной. Однако в этом сне имелся один момент, который казался мне еще более значительным. Я прислушалась к своей утробе. Я знала, что не ношу в себе детенышей, но все же попыталась услышать то сердцебиение, которое в моем сне наполнило меня таким огромным ощущением счастья.

Я осмелилась на несколько мгновений себе это представить: детеныши в моей утробе. У моей груди. В моей жизни. Это вызывало и тревогу, и радостное волнение. Я почувствовала себя так, как будто я могу, словно птица, взмыть ввысь.

В этот момент Макс уперся мне своей лапой в зад. Он еще спал. И видел сон. Похоже, какой-то дурной сон. «Не запирайте! – с отчаянием вскрикнул он. – Не запирайте!»