Язык цветов - Ванесса Диффенбах Страница 33

Список Элизабет был утомительно подробным и точным, но никогда не менялся и не увеличивался. Каждый день после завтрака и утренней прогулки я делала записи в черном дневнике с кожаным переплетом, который она мне купила. Я писала хорошо и не делала орфографических ошибок, однако иногда нарочно ошибалась, чтобы Элизабет подольше была рядом, проговаривая слова вслух и исправляя страницу за страницей. После дневника я помогала ей готовить обед; мы отмеряли количество продуктов, переливали жидкости, умножали указанные в рецепте количества на два или делили пополам. Столовое серебро, аккуратно сложенное в ящике, стало моими дробями, а стаканы с сухой фасолью – понятием эквивалентности. При помощи календаря Элизабет следила за погодой и научила меня высчитывать среднее арифметическое, проценты и степень вероятности.

В конце каждого дня Элизабет мне читала. У нее целые полки были заставлены классикой детской литературы. Это были пыльные тома в твердых обложках с названиями, вытисненными золотыми буквами: «Таинственный сад» [5], «Полианна» [6], «Дерево растет в Бруклине» [7]. Но я предпочитала ее учебники по виноградарству: рисунки растений и химические реакции стали для меня ключом к пониманию окружающего мира. Я запоминала слова: нитратное выщелачивание, углеродная секвестрация, комплексное уничтожение вредителей – и использовала их в обычном разговоре с серьезным видом, чем смешила Элизабет.

Перед тем как лечь спать, мы с Элизабет отмечали каждый день в календаре на стене моей комнаты. И если в январе я просто ставила маленький красный крест в пустом окошке под каждой датой, то к марту уже записывала самую высокую и низкую температуру, как Элизабет в своем календаре, а также что мы ели на ужин и что сделали за день. Элизабет дала мне самоклеющиеся бумажки размером с клеточки календаря, и каждый день перед тем, как лечь спать, я исписывала их по пять-шесть штук.

Календарь был не только моим ежевечерним ритуалом; с его помощью я вела отсчет. Клеточка 2 августа была целиком закрашена в розовый. Черным фломастером Элизабет написала в ней: 11.00, 3-й этаж, кабинет 305. По закону я должна была прожить с Элизабет год, и лишь тогда будут оформлены все документы на удочерение. Мередит назначила нам визит в суд ровно через год после моего приезда.

Я посмотрела на часы. Еще десять минут – и Элизабет пустит меня в дом. Я прислонилась головой к голым веткам винограда. Из тугих почек появились первые ярко-зеленые листочки, и я стала рассматривать их – безупречные, с ноготок, копии того, чем им предстояло стать. Я понюхала один листок и пожевала его край, представив, как напишу в дневнике о вкусе виноградной лозы до появления винограда. Снова посмотрела на часы. Пять минут.

Тут в тишине послышался голос Элизабет. Он был отчетливым и уверенным, и на мгновение мне показалось, что она зовет меня. Однако, поспешив в дом, я замерла на полпути, поняв, что она говорит по телефону. Со дня нашего визита на цветочную ферму она ни разу не вспоминала о сестре, но я сразу поняла, что звонит она Кэтрин. Я потрясенно сползла на землю под окном и стала слушать.

– Еще один урожай, – говорила она, – пережил зиму. Я хоть и не любительница выпить, теперь понимаю папу. Как приятно проснуться и сразу хлопнуть виски, чтобы притупить страх заморозков, – так он говорил. Теперь я понимаю. – Она замолчала, но ненадолго, и я поняла, что она опять говорит с автоответчиком. – Ну да хватит об этом. Я знаю, что тогда, в октябре, ты меня видела. А Викторию? Правда, она у меня красавица? Ты явно не хотела встречаться со мной тогда, и из уважения к тебе я решила дать тебе еще время. Но теперь больше ждать не могу. Я буду снова тебе звонить. Каждый день. Даже чаще, чем раз в день, пока не согласишься со мной поговорить. Кэтрин, ты нужна мне. Как ты не понимаешь? У меня, кроме тебя, нет ни одного близкого человека.

Услышав слова Элизабет, я в ужасе зажмурилась. У меня, кроме тебя, нет ни одного близкого человека. Восемь месяцев мы были неразлучны, три раза в день ели за одним столом и вместе работали. Мое удочерение должно было состояться меньше чем через четыре месяца. А Элизабет по-прежнему не считала меня близким человеком.

Вместо грусти я ощутила ярость. Элизабет повесила трубку и выплеснула в раковину грязную воду. Я поднялась по ступеням, топая ногами, и стала молотить в дверь стиснутыми кулаками, пытаясь проломить ее. А кто же я тогда? – хотелось закричать мне. Для чего мы притворяемся семьей?

Но когда она открыла дверь и удивленно взглянула на меня, я заплакала. Не помню, чтобы такое когда-либо случалось со мной. Я чувствовала, что эти слезы – предатели. Они предали мой гнев. Я хлестнула себя по щекам, но лишь заревела сильнее.

Элизабет не спросила, почему я плачу, лишь оттащила меня на кухню. Села на деревянный стул и кое-как усадила меня к себе на колени. Через несколько месяцев мне исполнялось десять; я была слишком взрослой, чтобы сидеть на коленях, слишком взрослой для того, чтобы меня обнимали и утешали. И слишком взрослой, чтобы отдавать меня обратно. Меня вдруг обуял жуткий страх от того, что мне придется вернуться в детский дом, и в то же время удивление от того, что тактика Мередит сработала. Уткнувшись лицом в шею Элизабет, я плакала и плакала. Элизабет прижимала меня к груди. Я ждала, что она прикажет мне успокоиться, но она молчала.

Шли минуты. Зажужжал таймер на плите, но Элизабет не двинулась с места. Когда я наконец подняла голову, вся кухня пропиталась запахом шоколада. Элизабет сделала суфле, чтобы отпраздновать улучшение погоды; его аромат был сладким и густым. Я вытерла глаза о блузку Элизабет и села, выпрямившись и отпрянув назад, чтобы посмотреть ей в глаза. Когда наши взгляды встретились, я увидела, что она тоже плакала. У подбородка слезы останавливались ненадолго, а потом капали вниз.

– Я люблю тебя, – сказала Элизабет, и я снова заревела.

Шоколадное суфле в духовке начало подгорать.

9

Рано утром в понедельник Грант уехал на цветочный рынок, но я с ним не поехала. Проснувшись, я поняла, что на ферме не одна: с грядок доносились мужские голоса, а на влажной земле на корточках сидели женщины и вырывали сорняки. Я наблюдала за происходящим из окон. Рабочие черенковали, обрезали, удобряли и собирали цветы.

Мне никогда и в голову не приходило, что за огромной цветочной фермой ухаживал кто-либо, кроме Гранта, однако, увидев людей за работой, я поняла, как глупо заблуждалась. Работа требовалась колоссальная; дел было много. И хотя мне не нравилось чужое присутствие на своей территории, особенно в первый день, когда Грант оставил меня одну, я была благодарна рабочим, которые помогали цвести сотням видов цветов.

Я переоделась в чистую белую футболку, которая была мне очень велика, и почистила зубы. Взяла буханку хлеба и фотоаппарат и вышла на улицу. Рабочие кивком и улыбкой поздоровались со мной, но заговорить не пытались.