Здесь и сейчас - Лидия Ульянова Страница 32

– Гол! Го-о-о-ол!!!

Собака воспринимает папины вопли как руководство к действию и принимается громко, радостно вторить:

«Гав! Гав-гав! Гав-гав-гав!!!»

Тут уж даже папа обращает на нее внимание.

– Ты чья? – заинтересованно спрашивает он и треплет услужливо подставленную голову. – Молодец, болеть умеешь. Так чья ты?

– Твои дети, Коля, решили, что она наша, – ехидно сообщает мама.

Папа только молча трясет головой, пытаясь усадить на место взлетевшие в изумлении брови, на всякий случай гладить перестает.

– Папа, мы только покормить ее хотели, – мне кажется, что вру я ловко.

– Покормить? – уточняет мама. – Ладно. Кира напекла пирожков с вареньем, так мы ей сейчас ваши пирожки и скормим. Согласны?

Кирины пирожки с вареньем мы обожаем, готовы душу продать, но печет их Кира редко. Мама знает, куда бить.

– Согласна, я согласна! – Я мгновенно прощаюсь с вожделенными пирожками.

– Ну я не знаю… – возмущенно тянет Надька. С чего это она свои пироги должна отдать за просто так? И не кому-то там, а какому-то блохастику.

– И я отдам, – обреченно добавляет Любасик, помня про службу на границе. – Только зачем ей пироги с вареньем? Я ей лучше свой суп отдам.

– И я! И я отдам! Я вообще навсегда ей свой суп отдам! – верещу я.

– И я ей отдам, – мрачно встревает в разговор Кира, которой, кажется, надоедает стоять безмолвным статистом. – Между прочим, на первом этаже живем, все кому не лень залезть могут. Я вот форточку боюсь открыть, чтобы проветрить. Проветриваю, а сама под форточкой на стуле сижу, караулю. А тут какой-никакой, а звонок: на части не разорвет, так хоть знать даст, когда воры в квартиру забираться будут.

– Как будто так все просто! – трагично восклицает мама. – А гулять? С собакой три раза в день гулять надо. Кто это станет делать?

Разговор пошел предметный – вероятность разжиться собакой возрастает. Мы радостно визжим на три голоса, что готовы гулять с ней всю оставшуюся жизнь и сутки напролет.

Мама только недоверчиво фыркает:

– Надо думать! Вы и на пианино обещали играть, а что получилось? Теперь стоит инструмент, только пылится. Одна Вера играет, а вы двое мучились из-под палки, да и бросили. Так и с собакой будет.

– Не будет! Не будет! – умоляем мы хором.

– Я сразу предупреждаю, что гулять не стану. Чтобы я, на каблуках, в шляпе и с собакой! Тут рядом наш инженер живет, не хватало, чтобы она меня с этой вашей уродкой увидела и на работе рассказала!

– А это что, нынче преступление? – уточняет Кира довольно ехидно.

– Кира, ты-то понимаешь, что они наобещают с три короба, а потом пес будет брошен? Они в школу с трудом встают, а еще с собакой успеть надо. Это же не на две минуты к подъезду вывести. А в дождь? А вечером, когда по телевизору фильмы идут?

– Я погуляю вечером, – предложил свои услуги папа, возвращаясь к мерному поглаживанию собачьей головы. Собака к этому времени почти освоилась в квартире, с наслаждением закатывала глаза в такт движению руки. – Я ее и на охоту возьму. Она на лайку похожа.

– Ох, лайка! Держите меня, семеро! – закатывает мама красиво подведенные глаза. – Дворняга она стопроцентная. Будет по всей квартире только гадить и все грызть. У нас на фабрике девочка рассказывала, что у нее псина туфлям все задники сгрызла. А туфли были модельные, французские. А если она мои туфли грызть примется?

– А туфли, Мариночка, убирать надо, а не по квартире разбрасывать. – В последнее время Кира часто спорит с мамой. Спорит и не находит общего языка.

Мама строго поводит безупречными глазами с наложенными на веки серебристо-голубыми тенями, готовится вступить в спор. Но мы мешаем, мы исступленно доказываем, что будем присматривать и за мамиными туфлями, и за собакой денно и нощно.

– Кира Павловна, Марина, мы обедать-то будем сегодня? – дипломатично призывает к порядку папа: хоккейный матч закончился. – Да и эту животину покормить не мешало бы, а то она с голода помрет, пока вы спорить будете.

– А ну давайте дневники. – Мама не собирается отступать.

Дела наши плохи – в дневниках замечания. Кажется, только-только добились результата, и вот этот результат ускользнул, помахав ручкой.

Но, к нашему удивлению, замечания в дневниках вызывают реакцию прямо противоположную ожидаемой. Особенно мое замечание про «нет трусов». Папа с мамой безудержно хохочут, поддерживаемые Кирой.

– «Разговаривала в столовой». Бред какой-то. А где им еще разговаривать? На уроках нельзя – это понятно, но на перемене-то почему они должны молчать?

– Делают из школы армию.

– Ой, «Нет трусов!». Ты посмотри, посмотри, Коля! У твоей дочери нет трусов! Ха-ха-ха!!!

– И у твоей тоже нет. Верка, почему ты в школу без трусов ходишь? Га-га-га!!!

«Гав-гав-гав!!!» – присоединяется собака, которой надоедает сидеть сиднем, когда люди веселятся. Они, должно быть, играют.

Мама тут же принимает серьезный вид и пытается возвратиться к нашему пропесочиванию. Мы, подпрыгивая, принимаемся вновь вопить, что будем делать все-все и всегда-всегда.

– Обедать пойдемте. С утра дети не евши, – нейтрально вступается за нас Кира.

– Надо думать! – театрально восклицает всухую проигравшая мама и добавляет так, чтобы последнее слово осталось за ней: – Если увижу собаку хоть раз на диване, то выкину за дверь.

Очередной сеанс заканчивается, профессор Шульц, как обычно, вручает мне диктофон с записью. Я чувствую себя абсолютно разбитой и мечтаю побыстрей добраться до кровати. В это время в кабинет осторожно заглядывет фрау Шульц и тихо сообщает:

– Маркус, пришел Клаус и ожидает тебя.

– Клаус? Я думал, что он зайдет попозже. Пригласи его сюда. Фрау Таня, вы ведь не будете возражать?

Возражать у меня нет никаких сил. Да и что мне возражать, он же не ко мне пришел.

– Я обещал Клаусу одну статью для работы. Это очень редкая статья, и ее нет в библиотеке. А у меня сохранилась, – неизвестно для чего, поясняет профессор.

Выслушивая объяснения, я потеряла время и не успела улизнуть к себе до появления доктора Амелунга, столкнулась с ним в дверях. Был он бодр, энергичен, свеж и чрезвычайно оптимистичен. Тоже мне, Тиль Швайгер!

– Здравствуй, Маркус! – поприветствовал он с широкой улыбкой. – Здравствуйте, фрау Таня, приятно видеть вас.

Опять врет. Почему он все время врет? Что может быть приятного, если шел он вовсе не ко мне, а я после сеансов выгляжу только чуточку лучше, чем смертный грех. Я бледна, измученна, не в силах говорить, а тем более, улыбаться. Я пытаюсь протиснуться между доктором и дверью, но Клаус Амелунг останавливает меня: