Несовершенные любовники - Пьеретт Флетьо Страница 32

— Я могу погладить тебе платье, если хочешь, Камилла.

Она не ответила, но ее взгляд… Если я попытаюсь понять, что было в этом взгляде, то мне конец, отвал башки и сотрясение мозга, снова возврат к мечтаниям, к ничегонеделанию, к дням-матрацам и часам-мячам, но есть же какой-то выход, правда, Наташа? Твой смех словно говорил мне: «Не переживай, незнакомец, да, ты ошеломлен и пожираешь меня взглядом, не зная пока, насколько я буду тебе полезна, хотя я уже догадалась об этом и чувствую, как сжимается твоя грудь, в которой застрял воздух. Я знаю наверняка, что ты где-то здесь, среди незнакомой публики. О, конечно, я не могу заговорить с тобою, так как должна продолжать участие в этом серьезном мероприятии, но я тебя вижу, ты — фантом из моей недавней юности, так вот, слушай, я передам тебе тайное послание, согласен?» Вот о чем говорил твой смех, Наташа, — и, о чудо! — этот смех звучит так громко, что каждый раз посылает мне новый приемчик, вот, к примеру, последний, очень простой: «Если не получается, Рафаэль, тогда прыгай!» А когда я упрямлюсь, ты продолжаешь смеяться: «Уйди от реальности, поступай так, как положено привидениям, учись ходить там, где вздумается, и тогда взгляд Камиллы превратится в движение, слово, платье, дуновение ветерка или что-то другое, — не важно, в писательской стране все пригодится». А когда я продолжаю стоять с несчастным, обиженным видом, то слышу: «Ну, ты и странный, старина, я же вижу, что тебе кажется, будто я несу пустой вздор, наверное, ты хотел бы получить что-то вроде рецензии на курсовую, но в таком случае уволь меня от лишних слов, это не по мне, я могу лишь научить тебя еще одному хитрому приемчику». — «Но какому, Наташа?» — «Все просто, сделай копию на липкой бумаге взгляда Камиллы, да, ее мимолетного взгляда в тот момент, когда ты стоял за гладильной доской, и приклей его куда-нибудь: к движению, слову, платью или дуновению ветерка; литература — это мерцание страниц и ничего более, игра отражений, которые перелетают от одного к другому, понял, молодой человек?»

Возможно, Наташа, возможно, посмотрим.

Итак, Камилла ответила мне лишь мимолетным взглядом, я продолжал гладить, мать продолжала курить, а эти двое продолжали ничего не делать, преспокойно сидя на стульях, по-хозяйски осматриваясь на нашей кухне, словно они прописались здесь с незапамятных времен, родились здесь и никаких других кухонь в жизни не видывали. Это было, конечно, поразительно, но никто не обращал на это внимания, включая меня, занятого наведением складок на маминых шмотках.

И все же что-то творилось на нашей кухне. Моя мать закончила пускать клубы дыма и, кусая губы, переводила взгляд с Камиллы на Лео, я кожей чувствовал, что ей не терпится задать вопрос, на которой она все не могла решиться. Ее взгляд ходил влево-вправо в такт моей руке, задерживаясь иногда, как мой утюг, то на одном, то на другом, казалось, она «приглаживала» свой вопрос, сгибала, разгибала, вертела и так и сяк, добиваясь идеальности складок, и я начинал потихоньку нервничать, готовый услышать ее вступление: «Почему вы сказали Рафаэлю, что его отец…» Я пытался перехватить ее взгляд, прижать вопрос, не дать ему слететь с ее уст, пусть он навечно останется немым, но вы же знаете, какая упрямая у меня мать. А они, похоже, не замечали опасности и беззаботно болтали ногами, погруженные в насыщенную влагой атмосферу нашей кухни, и когда мамаша открыла рот, я с шумом поставил утюг на подставку, но было слишком поздно, вопрос уже вылетел: «А что это за Бал колыбелей, объясните же мне, наконец, Лео и Камилла».

Ты думаешь, что мать — открытая книга, но оказывается, ты глубоко заблуждаешься. За несколько минут я сочинил сценарий о своем рождении, отце, который, возможно, не был тем человеком на буфете, о неприятной и темной семейной тайне, или, скорее (вопросы об отце, хотя и бередили мне душу, пока могли подождать), я придумал сценарий о возможной лжи моей матери, и в этой лжи она представала злой, противной, готовой укусить каждого, кто посягнет на ее тайну, предполагаемую тайну рождения ее сына.

И вдруг ты видишь, что ее глаза блестят не злобой и затаенной обидой, а магическим светом слова «бал», но в то же время брови ее нахмурены, лоб морщится от напряжения, придавая ей озабоченный и смущенный вид, и я с изумлением вижу перед собой озабоченное личико юной девушки, которая так хочет хоть раз в жизни попасть на бал и мечтает о вальсе, галантном кавалере и еще о тысяче вещах, которые всегда казались мне такими же далекими и идиотскими, как и сказки о добрых феях. И мне, застывшему как истукан над гладильной доской, захотелось протянуть руку к ее лицу, чтобы разгладить складки озабоченности, а потом поцеловать ее крепко-крепко, как вдруг мои гадкие мысли, словно проснувшаяся змея, снова одолели меня: Бернар, его супруга, может, маленькая Люсетта ревнует, и какое ей дело до Бала колыбелей?

Я, конечно, мог бы извиниться и сказать: «Уже поздно, Дефонтены будут волноваться, я отведу близнецов домой», чтобы прекратить эту комедию, но помимо внезапно от крывшегося лица молоденькой девушки с расплывчатыми и дрожащими чертами, помимо желчной змеи, терзающей меня вопросами, я увидел другой, едва заметный образ, который вслепую, нерешительно кружил вокруг колыбельки без формы и содержания. И все это (в тот вечер на нашей кухне) произошло задолго до того, как близнецы рассказали мне про рентгеновские снимки и медицинское обследование, которое им пришлось пройти, когда они были еще младенцами.

Слово «колыбель» разжигало мое любопытство.

Все это: молоденькая девушка, змея, колыбель — переполнило мое терпение, это было слишком много для мальчишки, занимавшегося монотонным глажением, и я бессильно опустился на стул. Голова моя слегка гудела, но я тоже сгорал от любопытства узнать, что такое Бал колыбелей.

— Это Астрид, — начал Лео.

— Она входит в состав board ^[5], — подхватила Камилла.

— Астрид — это наша мать, — снова вмешался Лео.

— Board — это люди, которые принимают решения, — пояснила Камилла.

— Хорошо, но что же такое Бал колыбелей? — повернулась ко мне мать, ничего не понявшая в этой тарабарщине.

И я, ее сын, сгоравший от желания выяснить, какие ниточки связывают два мало гармонирующих между собой слова «бал» и «колыбель», в общем-то, как вы могли убедиться, неплохой сын, который гладил, убирал, ремонтировал, навещал бабулю с Карьеров, чтобы ее дочь, то бишь моя измотанная мать, могла распорядиться этим временем по своему усмотрению, нет, правда, неплохой сын, пусть и рассеянный, но все же неравнодушный к ее переживаниям по поводу персонала в мэрии, в целом, само послушание и почитание, так вот, на меня, ее сына, вдруг нашло неудержимое воодушевление, — ни в плохом, ни в хорошем смысле, — просто безумное само по себе, как говорят, «безумное по своей сути», вы сами открыли для меня это выражение (вы прекрасно знаете, когда и применительно к кому, да, я к вам обращаюсь, мой дорогой психоаналитик), это воодушевление не имело ничего общего ни с тайной рождения, ни с чем-то запрятанным в глубину подсознания, ни с тем, что дает вам возможность зарабатывать на хлеб. Меня просто распирало огромное удовольствие оттого, что я снова вижу близнецов в своем родном городе, сижу с ними на кухне и, словно после шестилетнего заточения, медленно возвращаюсь к нормальной жизни. Вы же знаете, я парень медлительный и, несмотря на утверждения моих обвинителей, не склонен к бурному проявлению своих чувств, но в ту минуту овладевшее мною возбуждение сорвало меня с катушек, понесло, и я покорно отдался ему, сам удивляясь себе, как другие удивляются внезапным поворотам судьбы.