127 часов. Между молотом и наковальней - Арон Ральстон Страница 32

Несмотря на весь оптимизм и успех со жгутом, какое-то затаенное чувство мешает мозговому штурму. Я не перестаю думать, что все это сплошная теория. Да, мой мозг вовсю работает над сценарием ампутации, но в глубине души я рассматриваю ее только в теоретическом аспекте. Я просто думаю: «Если я отрежу руку, как остановить кровь?» или: «Если я отрежу руку, как перевязать и закрепить обрубок?» Мой нож слишком туп, и остальная часть плана — не более чем праздные умственные упражнения. Пока я не пойму, как прорубить кости, ампутация — не вариант. Это всего лишь теоретическое допущение, мысленная проработка возможностей. Интересно, хватит ли у меня мужества, терпения и воли осуществить это и как изменится мое внутреннее состояние, если я теоретически решу все задачи, связанные с ампутацией? В порядке проверки я прикладываю короткое лезвие к коже на запястье и нажимаю. Кончик лезвия продавливает кожу между сухожилиями и венами в нескольких сантиметрах выше зажатого запястья. Зрелище отвратительное.

Что ты делаешь, Арон? Убери немедленно нож подальше от запястья! Ты что, смерти хочешь?! Это же самоубийство! Мало ли что у тебя получился хороший жгут, у тебя в руке слишком много артерий, чтобы пережать их все. Ты истечешь кровью. Резать ножом запястье — это все равно что пырнуть себя в брюхо. Если ты распилишь кости и освободишься, то доползешь максимум до сброса. Хороший или плохой у тебя жгут, какая, к черту, разница! В следующем месяце спасатели найдут твое истощенное, исклеванное канюками тело где-нибудь внизу в каньоне. Отрезать себе руку — не более чем совершить медленное самоубийство.

Меня слегка мутит, я опускаю руку вместе с ножом. Нет, я никогда не смогу это сделать. Может быть, именно сейчас, в настоящее время, я не готов провести ампутацию. Может быть, внутренний голос прав, и это самоубийство. Сперва я должен окончательно отчаяться. Возможно, потом, через какое-то время, я наберусь достаточной смелости? Но что должно произойти со мной, чтобы я оказался готов? И не исключено, что внутренний голос прав: ампутация — это самоубийство. Кто знает, вдруг уже завтра сюда придет какой-нибудь случайный путник? Все, в чем я сейчас хочу быть уверен, — это в том, что, если возникнет необходимость для долгой и мучительной операции — если мне придется пилить свои собственные кости так же, как я пилил каменную пробку, — мне нельзя терять присутствия духа, моя моральная готовность должна быть на необычайной высоте. Я содрогаюсь от одной мысли об этом, глаза закрываются, рот распахивается. Я представляю себе пятна крови на стенах каньона, обрывки плоти и мышц, свисающие кровавыми ошметками с двух белых костей, рябых от последствий всех усилий прорубиться через руку. Я вижу, как голова моя безжизненно падает на грудь, тело оседает, повисая на костях, едва-едва оцарапанных ножом. Это похоже на то, как смотришь заключительную сцену фильма, но затемнения нет. Нет режиссера, который уведет в черноту самое страшное. Кошмар, вызванный моим воображением, заставляет меня положить ножик на валун. Меня мутит.

Я медленно моргаю, кровавый образ начинает кружиться в тошнотворном водовороте, но затем состояние стабилизируется, и я постепенно прихожу в себя. Закончив отвратительные медицинские опыты, я снова оцениваю свою ситуацию. Я перепробовал все варианты, и каждый из них оказался или неэффективным, или смертоносным. У меня не осталось больше вариантов. Каждый из них я исследовал и попробовал все сценарии, но не могу продвинуться дальше ни по одному. По каждому пути я прошел так далеко, как смог, и я не могу реализовать ни один из них. Я умру раньше, чем придет помощь, я не могу вытащить кисть, не могу сдвинуть камень, не могу его раскрошить, не могу его поднять. Я не могу отрезать себе руку. Впервые я впадаю в глубокую депрессию. Я загнан в угол, оптимизм, поддерживавший мои силы в течение предыдущего дня, улетучивается. Мне страшно и одиноко, я злюсь, я начинаю ныть: «Я умру». Видимо, это случится не прямо сейчас, через ближайшие пару дней, но какая разница, когда именно.

Я умру здесь.

Я загнусь здесь.

Я иссохну здесь, когда обезвоживанию надоест ходить вокруг да около и оно убьет меня.

Зачем я тогда вообще пью эту воду? Так я только продлеваю свои мучения. В порыве малодушия я мечтаю о наводнении, которое прекратит все страдания разом. Меня посещает мысль вскрыть себе вены. Отчаяние вдруг оборачивается подростковой яростью. Я ненавижу этот булыжник! Ненавижу его! Ненавижу этот каньон! Ненавижу эту холодную могильную плиту, сдавившую мою руку. Ненавижу слабый затхлый запах зеленоватой слизи, тонким слоем покрывающей основание южной стены каньона за моими ногами. Ненавижу ветер, метущий песок мне в лицо. Я ненавижу тусклую тьму этой ловушки для клаустрофобов, где даже песчаник выглядит угрожающим.

«Я! Ненавижу! Все! Это!» Отбиваю каждое слово ударом левой ладони по валуну, и на моих глазах выступают слезы. Эхо моих страданий отражается от стен каньона и растворяется в дневном воздухе. И тогда внутренний голос — голос моего разума — произносит холодно и спокойно:

Этот валун всего лишь сделал то, что он должен был сделать. Все камни падают. Такова их природа. Валун сделал ту единственную вещь, которую он мог сделать. Валун стоял здесь и ждал тебя. Если бы не пришел ты и не толкнул его, он еще бог знает сколько времени простоял бы в трещине. Ты сделал это, Арон. Ты создал эту ситуацию. Это был твой выбор — приехать сюда вчера, это был твой выбор — полезть в узкий каньон в одиночку, это был твой выбор — никому не говорить, куда ты собираешься. Ты отказался пойти вместе с девушками, которые могли помочь тебе не попасть сюда. Ты сам создал этот несчастный случай. Ты сам хотел, чтобы все было так. Ты очень давно шел к этой ситуации. Смотри, как далеко ты заехал, чтобы найти свою ловушку. Дело не в том, что ты получил по заслугам, — ты получил то, чего хотел сам.

Ко мне приходит отчетливое понимание ответственности за свое положение, и это усмиряет мой гнев. Отчаяние никуда не девается, но я перестаю лупить по камню. Одна и та же мысль ходит кругами у меня в голове: «Кристи и Меган были ангелами, посланными, чтобы спасти меня от меня самого, а я отверг их». Ничего не происходит просто так, но одна из прелестей жизни заключается в том, что нам не дано понимать причины происходящего, — хотя в данном вопросе моя уверенность становится все сильнее. Да, у этих девушек не было ни крыльев, ни арф, но очевидно, что Кристи и Меган вошли в мою жизнь для того, чтобы выполнить определенную миссию. Они пытались предостеречь меня от несчастного случая. Они откуда-то знали, что случится со мной, — я убежден в этом. Снова и снова я вспоминаю последний вопрос, который задала мне Кристи: «И какую такую энергию ты думаешь там отыскать?» Они несколько раз звали меня с собой, но мое упрямство, самоуверенность и амбиции не позволили мне их услышать. Я действительно сам загнал себя в эту ловушку. И, как ни странно это звучит, я всю свою жизнь нарывался на что-то похожее. А как еще я мог оказаться здесь? Мы сами создаем свои жизни, и всю свою жизнь я так или иначе получал то, чего хотел, хотя не очень и понимаю, как это происходит. Значит, я хотел, чтобы со мной что-то подобное произошло. Я искал приключение, и я его нашел.

Я вспоминаю разговор с Меган, когда она рассказывала, как заблудилась в районе Сидар-Месы, на юго-востоке Юты, в местности, изобилующей каньонами и осыпающимися скальными утесами. Меган рассказывала, как вместе со своим другом пережидала ночь у костра из можжевеловых веток. В свою очередь, я рассказывал ей историю, как в компании Джейми Зейглер тоже заблудился в Сидар-Месе, выйдя из каньона после наступления темноты. Мы не могли отыскать следы, по которым рассчитывали вернуться к машине, и битый час тупо плутали по окрестностям. Каким-то чудом мы неожиданно увидели мой пикап на плоской вершине горы. А потом я рассказал Меган о происшествии в феврале, когда вместе с Рейчел Палвер я попытался пройти тридцатипятикилометровое кольцо двух каньонов в Центральной Юте. Эти каньоны — Чут и Крэк — расположены в хребте Сан-Рафаэль-Риф. Пройдя по кольцу двадцать пять километров, мы уткнулись в склон из песчаника, на который Рейчел никак не могла подняться. Целый час я уговаривал ее, подбадривал, подталкивал, подтягивал, я показывал ей, как надо, я даже подставлял ей собственную спину. Но все было без толку, Рейчел не смогла преодолеть трехметровый сброс. Мы шли обратно, пока в двухстах метрах от склона не нашли бревно весом килограммов семьдесят. Мы отволокли его к сбросу, и Рейчел смогла подняться по нему, как по лестнице. И теперь я думаю, что вся наша беседа о том, кто и как может заблудиться или застрять в каньоне и что при этом делать, — это все было невольным предчувствием моей ловушки. После этого разговора я должен был понять, что рискую жизнью, что этот каньон принесет мне несчастье, и вернуться вместе с Кристи и Меган.