Период полураспада - Елена Котова Страница 32

– Не ходи в город проситься, Нина, беду накличешь, – упрашивала дочку Евдокия Ивановна. – Хорошо хоть Васе добрый человек помог. А второй-то раз просить – ох, не надо, не надо этого делать. Вот прояснится что с отцом, тогда и поедешь. Что тебе в городе-то? Поедешь через год, бог даст. Или через два. За два-то года с отцом точно все прояснится.

– Ох, мам, ничего не прояснится.

– Да что ж ты беду кличешь! Ты верь, что все образуется. Отец наш не может быть виноватый. Вернется он, непременно вернется, Ниночка. Раз письмо написать разрешили, значит, он там на хорошем счету.

На четвертый день войны Василий получил повестку в военкомат. Чудом отпросился домой на день, Евдокия Ивановна только и успела сыну вещи собрать, да накормить на дорогу, и тот глубокой ночью, присоседившись к партработнику, уехал с ним на подводе во Владимир: на рассвете ему надо было быть на сборном пункте. Это было двадцать седьмого июня, в пятницу. В субботу мать с тетей Леной пошли в церковь, отстоять службу за Степана Ивановича и Васю. Лишь бы вернулись оба.

Три месяца спустя, в конце сентября, семья Котовых первая в селе Малышево получила похоронку: рядовой 107-й стрелковой дивизии Котов Василий Степанович пал смертью храбрых в ходе наступательной операции в районе Ельни 6 сентября 1941 года. Витька, лежа на печи по вечерам, все рассматривал карты, перечитывал вырезки из газет, где рассказывалось о наступлении на Ельнинский плацдарм вермахта, о его значении для всей Смоленской операции. Он пытался представить себе, где именно погиб брат, и плакал тайком от матери и тетки. Васька пал смертью храбрых… Умирать, наверное, не страшно… Когда все вместе, когда атака, когда за Родину. Похоронки приходят теперь почти каждый день. Позавчера Хализевым вот пришла. Был бы отец рядом, его бы тоже на фронт послали. Но он где-то в тюрьме, или в лагере. Неужели от него в тюрьме больше проку, чем на фронте? Он же всю гражданскую прошел. Уже сорок второй начинается. Может, война в этом году кончится? А вдруг отца выпустят? А вдруг Васька не погиб? Ведь бывает так, что командиры решили, что это он мертвый там лежал, а это был вовсе не он. Он, может, просто документы потерял, а на самом деле жив, а может, в плен попал.

Витька представлял себе по ночам, что война кончилась, они всей семьей сидят за столом, и тут входит отец. Входит и говорит… Что говорит, неважно, наверное, про то, что разобрались и отпустили. Нет, это вряд ли, больно много времени прошло. Говорит, что вкалывал ударно и его за это отпустили. Мать наскребет муки, пироги бросится ставить, соседи самогону притащат, теть Лена, конечно, будет плакать.

Витька зажмуривал глаза и представлял себе все так живо, даже мокрый запах отцовского полушубка. Или ватника, они там, говорят, в ватниках ходят. К отцовскому запаху примешивались запахи печи, где догорали угольки и настаивалась каша, – это когда мать еще не знала, что отец вернется. А еще запах пирогов с картошкой, которые она поставила потом, когда он уже сидел в избе. Витька ощущал прелое душное тепло избы, полной народу, но, главное, ощущал предвкушение. Вот он сидит на полати с куском пирога, глядит на взрослых за столом… Мужики выпивают, слушают рассказы отца, как он выжил там. И даже когда мужики, дослушав рассказ отца, замолчат и свернут, насупившись, по третьей самокрутке, а воздух в избе уже станет сизым, они все еще не будут знать. А он, Витька, будет. Он, отложив в сторону пирог, зажмурится так крепко, что только он, один он, услышит шаги под окнами. Он услышит их, потому что он их ждал уже давно, ради них и зажмуривался… Другие не услышат, как открылась дверь в сени… Тут Витька зажмуривался особенно крепко, потому что надо было даже от себя спрятать то, что он тогда услышит и что видит сейчас, внутри зажмуренных глаз. Войдет в избу Васька и скажет: «А я живой». И все снова вскочат с лавок, и с новой силой начнется крик, причитания матери и Нинки, плач теть Лены. А он, Витька, ничего не скажет. Он не скажет им, что всегда знал, что и отец, и Васька вернутся.

Витька ни с кем не обсуждал сумбур своих ночных мыслей, он носил в себе заветную картинку тепла избы, запаха пирогов, отца и Васьки в доме. С ней он не заметил, как пролетел сорок второй год, хотя было очень голодно, но к этому все уже давно привыкли. Не заметил, как закончил школу. Это было обыденно, скучно, а уж с ночными мыслями и вовсе не сравнить. Он не был мечтателем, напротив, крепко стоящим на земле крестьянским пареньком. А ночные зажмуривания… Душа, согретая в детстве походами на покос с отцом, солнцем, светившим в затылок, пестрыми половичками тети Лены, жила в нем своей жизнью. Он не чувствовал ее, и знать не знал, почему, когда он крепко зажмуривал ночью на печи глаза, всегда – или почти всегда – приходила к нему та картинка…

Но в январе сорок третьего ему стукнуло семнадцать, и надо было возвращаться в реальность. Поразмыслив, Витька подал заявление в артиллерийское училище. Сначала хотел в танкисты, но старики отговаривали: дескать, танкисты горят в танках как беспомощные котята. Витька их послушался, но пока крутился в Коврове с документами, решил, что все же лучше в танковое: учиться целый год, а в артиллерийском – шесть месяцев, быстрее на фронт отправят, да и кормят танкистов не в пример лучше. Витька не вынашивал планов, как бы сделать так, чтобы поменьше пролить крови за Родину. Просто умирать было совсем неохота, да и мать смерть еще одного сына вряд ли переживет. Если бы можно поговорить с отцом…

После училища, в девятнадцать, он попал на фронт, уже под Будапешт. Взяли Вену, пошли на Берлин, но почему-то не дошли, а Берлин тем временем уже пал. Май и июнь их танковый батальон маялся в австрийской деревне, ожидая переброску в Японию, но так и не дождавшись. Названия деревни Виктор не запомнил, но в памяти остались красные черепицы, ровные штакетники низких заборов, гладкие дороги и мысль о том, что его село Малышево таким не будет никогда. Запомнил, что в этой чужой деревне, которую он покидал без всякого сожаления, он снова увидел ночью себя, маленького, вихрастого, сидящего на полатях с куском пирога, глядящего на отца и прислушивающегося к шагам Васьки в сенях. Запомнил, что в ту ночь картинка пришла к нему в последний раз, и из нее исчезло то предвкушение, в которое он уже давно не верил, но которое было таким сладким. Запомнил тоску, пришедшую в ту ночь от ухода его мечты о том, что отец и брат вернутся. Но ночь прошла, и он расстался с картинкой. Думать надо было о том, как поступить в хороший институт в Москве, – где же еще строить жизнь. Десять лет безотцовщины в нищей деревне, год на фронте – без особого, вероятно, героизма, лишь с медалями за взятие Будапешта и Вены, – переплавились в уверенность, что он обязан взять свое.

Не размениваясь на мелочи, Виктор направился в МГИМО: был такой указ, что фронтовики без экзаменов могут поступать в любой вуз. Сразу же выяснилось, что фронт фронтом, а в анкете – отец, осужденный по статье 58, часть 14 Уголовного Кодекса СССР.

– Ну что, ЧСИР, фронтовиком прикидываешься? – тихо спросил кадровик, возвращая ему документы.

– Мой отец – не изменник Родины, а я не ЧСИР…

– Ну, сын врага народа, какая разница… Следующий!

Виктор отправился в МГУ, затем в Бауманский… Снимал в Москве угол, ночью, лежа на топчане, думал, когда не лежал, а разгружал вагоны, тоже думал… Думал, не написать ли письмо в ЦК, но не написал. Летом сорок седьмого, уже не думая, прочесывал все вузы подряд, а вдруг где-то возьмут, фронтовик все же… Его взяли в строительный институт – МИСИ, – на факультет «водоснабжение и канализация», где был недобор. Витька попытаться перевестись на ПГС, но дошел лишь до декана, который сказал, что и рад бы, но «какое промышленно-гражданское строительство, батенька, ведь фронтовик же, не мальчик зеленый, сами могли бы понять! Что ж вы меня, старика, конфузите!»