Это как день посреди ночи - Ясмина Хадра Страница 32

Первым в Оран отправился Андре Соса. А вернулся, потрясенный до глубины души.

– Эти американцы покупают все подряд! – заявил он нам. – Война не война, но они ведут себя как туристы. Они заполонили собой все: бары, бордели, еврейские кварталы и даже Виллаж-Негре, хотя начальство запрещает им там появляться. Их интересует все: ковры, циновки, фески, бурнусы, роспись по ткани. Они даже не торгуются. На моих глазах один из них врезал какому-то коннику арабской кавалерии и отобрал у него ржавый штык времен Первой мировой войны.

В качестве аргумента Деде вытащил из заднего кармана брюк банкнот и положил его на стол.

– Глядите, как они обращаются со своими деньгами. Это купюра в сто долларов. Вы когда-нибудь видели, чтобы французская купюра была испещрена каракулями? Это не что иное, как подписи. Идиотизм, конечно, но у америкосов это любимое развлечение. У них такая купюра называется Шорт Шортер [7]. Вместо долларов также используются банкноты и других стран. У некоторых солдат их целый ворох. Не ради богатства, а так, в виде коллекции… Видите эти два автографа? Это Лорел и Харди. Я не вру, клянусь. А вот это Эррол Флинн, Зорро планетарного масштаба… Я выменял эти сто долларов у Джо на ящик нашего вина.

Он взял банковский билет, спрятал его в карман, потер руки и пообещал до конца недели вернуться в Оран и провернуть с военными несколько сделок.

Когда недоверие улеглось и все поняли, что американцы пришли в страну не завоевателями, но спасителями, в Оран, поглядеть, что там происходит, отправились и другие жители Рио-Саладо. Мало-помалу последние остатки тревоги испарились, и фермы с домами стали охранять не так бдительно.

Андре крутился как белка в колесе. Каждый день он запрыгивал в автомобиль и мчался совершать все новые и новые сделки. Объехав все свои злачные места, он возвращался с добычей и тут же перед нами ею хвастался. Нам тоже хотелось съездить в Оран и лично убедиться в правдивости ходивших по городу легенд о знаменитых янки. Жан-Кристоф надавил на Фабриса, а сам Фабрис надавил на мать, чтобы она отвезла нас в Оран. Мадам Скамарони воспротивилась, но потом все же уступила.

Выехали мы на рассвете, а когда солнце в небе только-только начало плавиться, уже были в Миссергине.

По дороге нервно сновали джипы. Прямо в поле совершали туалет неряшливые, голые по пояс военнослужащие, во весь голос горланя песни. Кое-где на обочине механики, подняв капот, вяло ковырялись в двигателях грузовиков. У городских ворот дожидались своей очереди конвои. Оран изменился. Охваченный солдатской лихорадкой город напоминал ярмарку. Андре не преувеличивал, американцы действительно были повсюду – от бульваров до верфей. Среди верблюдов и крестьянских повозок раскатывали их бронетранспортеры, рядом с табором бедуинов были расквартированы их подразделения, пропитав атмосферу пылью и гамом. Офицеры, беззаботно развалившись в своих крохотных джипах, отчаянно сигналили, пробивая в толпе дорогу. Другие, элегантные как боги, отдыхали на террасах в приятной женской компании под лившиеся из граммофона напевы Дины Шор. Оран перешел на американское время. Дядя Сэм не только высадил в городе свои войска, но и принес собственную культуру: пайки со сгущенным молоком, плитки шоколада, говяжью тушенку, жевательную резинку, кока-колу, леденцы «Канди», плавленые сырки, американские сигареты, белый хлеб. Бары приобщались к музыке янки, а юные арабские чистильщики обуви, вмиг заделавшиеся продавцами газет, носились по городским площадям и трамвайным остановкам, рекламируя на непроизносимом языке «Старз энд Страйпс» [8]. На тротуарах ветер трепал еженедельники и ежемесячные издания, такие как «Эсквайр», «Нью-Йоркер» и «Лайф». Любители голливудских фильмов стали отождествлять себя с кумирами из числа актеров, совершали одинаковые с ними выходки и так же кривили рот, а торговцы бесстыдно врали, называя на английском цену… Рио-Саладо вдруг показался нам каким-то ничтожным. Душой каждого из нас, ушами безраздельно завладел Оран. В наших жилах постоянно звенел его гам, от царившей вокруг дерзости захватывало дух. Мы ходили как пьяные, в буквальном смысле разгоряченные кипучей энергией, бурлившей повсюду – от улиц до сверкающих магазинов и битком набитых баров. От сновавших вокруг колясок, автомобилей и трамваев у нас кружилась голова, вокруг толпами порхали девушки с завораживающей поступью, похожие на гурий, озорные, но не легкомысленные.

О том, чтобы вечером вернуться в Рио-Саладо, и речи быть не могло. Мадам Скамарони вернулась в городок одна. Она выделила нам комнатку над одним из своих магазинчиков на бульваре Шассер и вырвала клятву, что мы в ее отсутствие не наделаем глупостей. Едва ее автомобиль скрылся за поворотом улицы, как мы бросились на штурм города. Оран был в полном нашем распоряжении: площадь Арм с театром в стиле рококо и мэрией, вход в которую охраняли два исполинских священных бронзовых льва; Променад д’Этан; площадь Бастилии; Пассаж Клозель, где любили назначать свидания влюбленные; лотки мороженщиц, где можно было купить самый холодный и бодрящий лимонад на земле; роскошные кинотеатры и универмаги Дармон… Оран ни в чем не испытывал недостатка, ни в очаровании, ни в смелости. Он брызгал огнями и весельем, будто фейерверк, каждая шутка вызывала взрыв хохота, каждая попойка выливалась во всеобщий праздник. Для него, непредсказуемого и великодушного, и речи не могло быть о том, чтобы испытать радость и не поделиться ею. Оран до смерти боялся всего, что его не веселило. Расстроенное лицо оскорбляло его гордость, угрюмый взгляд портил настроение, он терпеть не мог, когда его добродушие омрачалось даже малейшим облачком. Город страстно хотел, чтобы встречи и знакомства на его улицах приносили только счастье, чтобы на эспланадах люди гуляли и веселились, чтобы повсюду, куда его голос доносил песнь жизни, она расцветала буйными красками. Жизнерадостность для него стала образом мышления, фундаментальным законом, условием, без которого мир погрузился бы в хаос. Прекрасный, кокетливый, отлично знающий о своих чарах, которые испытывали на себе все, кто сюда приезжал, Оран потихоньку, без помпы и прикрас, окружал себя комфортом и преследовал мещанские идеалы, убежденный, что никакие шторма – даже стучавшая в его ворота война – не в состоянии сдержать его порыв. Поначалу этот город, в основе которого лежало стремление понравиться, был сплошным блефом. Его называли американским, ему по душе были любые фантазии. Стоя на высокой скале, он смотрел на притворно спокойное море, похожий на прекрасную пленницу, выглядывающую своего очаровательного принца с высокой башни, в которой ее заточили. В то же время Оран не очень-то верил в очаровательных принцев и морю тоже не доверял, а смотрел на него только для того, чтобы не подпускать близко. Этот город жил счастьем, и любое его начинание увенчивалось успехом.

Его шарм подчинил нас себе без остатка.

– Эй, деревенщина! – окликнул нас Андре Соса.