Гомер и Лэнгли - Эдгар Доктороу Страница 32

Не знаю, доподлинно какие чувства вызвало у Лэнгли ее письмо. Он скорее спрятался бы за каким-нибудь философским bon mot, [23]чем выдал, сколько любви к девушке хранил в своем сердце. Не в характере моего брата было бы отождествлять себя с Квазимодо. Но вот случилось: следующий период нашей жизни стал свидетелем необычайной общительности на грани безрассудства с обеих наших сторон, мы открыли свой дом для странной породы граждан, ныне плодящейся по всей стране. Если и был легкий налет горечи от того, что мы творили, если забирались мы как можно дальше от святости Марии Элизабет Риордан, если в нашем сознании лишали ее наследства, а сами предавались ужасающей реальности, втянувшись в поиски ее замены, то мы этого не осознавали.

Разумеется, того, что началась очередная мерзкая война, оказалось достаточно, чтобы отбросить любые сдерживающие мотивы из тех, что еще оставались. В конце концов, разве эта страна — исключение? В ту пору моей душе стало как никогда близко философское отчаяние Лэнгли.

Мы узнали, что на Большой Лужайке Центрального парка проходил митинг против войны, и решили на это взглянуть. Задолго до того, как мы дошли, стало слышно звучание искаженного громкоговорителем голоса, он бился у меня в ушах, хотя слов было не разобрать, потом раздались крики поддержки — звук более однородный, широкий, неусиленный, словно оратор и слушатели находились в разных местах: на горной вершине, к примеру, и в долине. И опять пара фраз неразборчиво — и снова одобрительные крики. Дело было в начале октября. День стоял теплый, по-осеннему солнечный — этот свет я чувствовал на своем лице. Вы скажете, что чувствовал я солнечное тепло, однако нет, именно свет. Он лежит у меня на веках, этот золотистый свет середины осени, что приходит с увяданием года.

Мы стояли сбоку от толпы и слушали фольклорную музыкальную группу, исполнявшую песню, в которой горячо и искренне превозносился мир с той наигранной наивностью, что присуща такого рода музыке. Слушатели присоединились, запели хором, и, как оказалось, тем дело и кончилось: еще одна волна бодрых криков, уже в завершение, и люди стали протискиваться мимо нас, направляясь к выходу из парка.

Не все были готовы упустить такую оказию, и среди них Лэнгли. Мы переходили от группы к группе сидевших на траве, в шезлонгах или на одеялах, и мне странно было слышать, как мой брат обменивается любезностями с незнакомыми людьми. Странное праздничное чувство овладело мной. Кольеры, убежденные отшельники и затворники, — и вот тебе и раз, обычные люди в толпе других людей. Не очень помню, как это случилось, но несколько молодых людей радушно пригласили нас в свою компанию, и, слово за слово, скоро мы уже сидели с ними на Большой Лужайке и прикладывались к ходившим по кругу бутылкам вина и вдыхали тонкий едкий запашок их сигарет с марихуаной.

Позже я понял, что эти дети повелись на нашу одежду, на наш вид и манеру держаться. Волосы у нас отросли длинные, Лэнгли завязывал свои в хвостик на затылке, я же просто позволял им свободно падать на плечи. Наряд наш был небрежен до запущенности. На нас были старые грубые ботинки и джинсы под сильно поношенными и протертыми на локтях пиджаками, которые Лэнгли подобрал на каком-то блошином рынке, мы носили свои робы-рубахи и дырявые свитера — это одеяние и навело наших новых знакомых на мысль, что мы ведем с ними одинаковый образ жизни.

Когда стемнело, заявилась полиция, принялась разъезжать на своих бобиках с мигалками прямо по траве, включила сирены, оглашавшие все вокруг низким рыком, стала заставлять людей подыматься и приказала всем отсюда проваливать. Наши новые друзья почему-то решили, что им следует отправиться к нам домой, а мы не подумали и виду подать, что против, поскольку это было бы отвратительной формальностью. Было ощущение, что мы — не зная никого из них и даже кого и как в точности зовут — были включены в особое незакомплексованное братство, некий авангард цивилизации, где обычные нормы и правила считались «условностью». Это было одно из их словечек. А еще «вписаться», что означало, как мне предстояло узнать, поселиться у нас. Нас признали (я это чувствовал, как, уверен, и Лэнгли) словно бы с каким-то почтением. И когда эти дети (их было пятеро, оторвавшихся от большой компании и взошедших по ступеням к нам в особняк, две особи мужского пола и три — женского) увидели, что за коллекция драгоценных сокровищ тут содержится, они были безмерно потрясены. Я вслушивался в их молчание, и мне казалось, будто я в церкви. Они стояли в полумраке столовой и, трепеща от восторга, разглядывали нашу «модель Т» на спущенных шинах и в паутине лет, опутавшей автомобиль, словно сложное переплетение нитей при игре в «колыбель для кошки». [24]Одна из девиц, Лисси (та, с кем мне предстояло сойтись), произнесла: «От-эт да!» — и я стал (выпив слишком много их плохого вина) прикидывать, а не стали ли мы с моим братом невольно и ipso factо [25]пророками нового века.

День-другой ушел у меня на то, чтобы разобраться, кто из них кто. Я называю их детьми, хотя, разумеется, на самом деле они ими не были. По восемнадцать-девятнадцать в среднем, а одному, тучному бородачу Джо-Джо, было уже двадцать три, хотя его возраст и не давал ему никаких привилегий в этой компании. На самом деле в нем было даже больше детского, чем во всех остальных, парень был настолько склонен к шутовству и смехотворным небылицам, что и поверить трудно. Серьезным Джо-Джо становился лишь тогда, когда усаживался покурить: марихуана настраивала его на философский лад. Излюбленная его тема — братство. Любого, независимо от пола, он называл «чувак». Отказавшись дернуть из его косячка, вы словно наносили ему смертельную рану. «Эх, чувак, — произносил он в таких случаях с невыразимой печалью, — эх, чувак». В отличие от Коннора, второго юнца, он, похоже, не испытывал романтической привязанности ни к одной из девиц, вероятно, из-за своей тучности. Ребят вроде него я когда-то знавал в школе, помня о своих объемах, те предпочитали ограничивать свою сферу общения с леди ролью собутыльников. Однако именно Джо-Джо со временем взялся разгребать газетные завалы, устраивая — следуя указаниям Лэнгли — похожие на лабиринт проходы среди высоченных глыб плотно слежавшихся газетных кип.

Коннор, или Кон, был малый простой и, как я понял, с иссиня-бледным лицом, длинной шеей и в очках с толстыми стеклами. Рубашек он не носил, ходил в джинсовой куртке, распахнутой на его безволосой груди. Время он проводил, рисуя комиксы, где мужские ноги и женские груди, а также задницы были страшно преувеличены. Лэнгли рассказал мне, что комиксы были достаточно хороши на свой лад, хотя выглядели отталкивающе. «Слегка сюрреалистичны, — сказал он. — Такое впечатление, что они славят жизнь как некий эротический сон». Я спросил Коннора, что он хочет сказать своими рисунками. «Не знаю», — буркнул тот в ответ. Он был ужасно занят: расчистил себе уголок в музыкальной комнате и расположился на старой классной доске, которую моя мать приобрела для меня, когда я был еще слишком мал, чтобы ходить в школу.