Лав - из - Таня Малярчук Страница 32

Бывало так: идем мы с ней по селу, полдень, солнце печет, у меня нос облупливается от полуденного зноя, она, черная, как смола (несмотря на то что ее мать была целиком белой), тихонько трюхает впереди, время от времени предупредительно оборачиваясь, чтоб зафиксировать смену моего настроения. Я ей говорю:

– Сука, ну теперь хоть, когда все кончилось, ты мне можешь объяснить, зачем нужно было удирать в лес?!

Ласька хлопает большим черным глазом в мою сторону и молчит.

– Ты не подумала, каково это мне?! – начинаю я повышать голос. – Ты же видела, что я читаю книжку! И книжка очень интересная! Если бы ты в жизни прочитала хоть одну книжку, то знала бы, как это, когда читаешь, а какая-то дурная корова, за которой ты вынуждена присматривать, как сумасшедшая срывается с места и дует прямо в лес!

Ласька рассчитывает, что я сделаю скидку и спишу ее вину на оводов и мух.

– Мало ли что – оводы и мухи! Меня они тоже кусали, но я же не бегу в лес!

Мы проходим мимо хаты Вуланов. У калитки стоит Люба Вулан – глухонемая девчонка, которую каждый день на пастбище «любит» ее нормальный младший брат. Она каждый раз при этом как-то по-дурному хохочет, и мне всегда от этого смеха становится жутко.

– Ты знаешь, как мне хотелось тебя отлупить? – продолжаю я. – Очень хотелось! Но ты так быстро бегаешь, что мне не угнаться! Вот вернемся домой, и тогда я тебя наконец набью. Хорошенечко набью! Палкой! Чтоб ты помнила!

Проходим хату Камайкиной. Я подгоняю свою корову, потому что боюсь с ней, с Камайкиной, встречаться. Она – старая маразматичка, которая два года уже как на меня охотится. Ласькина мать распотрошила в поле ее копну сена, пока я читала «Отверженных» Гюго.

Еще одна хата, за ней моя, а потом сельмаг, в котором ничего не продается, кроме сладкой сильногазированной воды «Яблоко», жвачки «Turbo» и спичек.

– Ох, как же я тебе задам! Аж дубрава зашумит!

Корова встревоженно хлопает на меня своим большим черным глазом и низко опускает голову, словно хочет пощипать на дороге травку.

– Нечего бить на жалость! Я уже сколько раз тебя жалела, а ты – опять за свое?!

Калитка дома моей бабы распахнута настежь и, чтоб не закрывалась, подперта кирпичом. Ласька сейчас нырнет в калитку, попьет под ясенем воды (хотя я буду кричать, чтоб баба дала ей не воды, а дуста, потому что она уже успела нахлебаться какой-то дряни из лужи), Ласька посмотрит на бабу жалобно-жалобно, словно я ее не пасла, а пытала раскаленным железом, а я буду кричать, чтоб баба спутала ей ноги и привязала, потому как она, корова, – дурноватая.

Ласька замедляет шаг, немного раздумывает. До калитки несколько метров. Отсюда хорошо видно подворье Васильковских: высокая худющая мама и три рыжие, как мыши, девочки. Они сидят на ступеньках крыльца и ждут, когда помрет их старая тетка.

– Иди-иди, не бойся, я буду тебя бить не очень сильно!

Но Ласька внезапно принимает кардинальное решение и скорым ходом, в одно мгновение, проносится мимо калитки, галопом мча дальше.

– Ах ты ж и сука! – кричу я и бегу за ней. – Вернись! Куда ты летишь! Все равно никуда от меня не денешься!

Корова знает, куда ей деться. Она устремляется прямиком к магазину, и я не успеваю в очередной раз обозвать ее сукой, так как она вбегает в открытые железные двери и исчезает внутри.

Сельмаг когда-то был начальной школой. Моя баба отучилась здесь два года, а потом стала пасти корову. Все, что случается, происходит не просто так. Ласька забежала в бывшую школу, по-видимому, для того, чтобы отмолить грехи бабиных коров, и особенно той, из-за которой баба так и осталась неграмотной.

За прилавком сидит Мурашка – старшая продавщица, для которой дело чести – отсидеть до конца положенное время в пустом магазине. Она меланхолически смотрит на мою корову, а корова умоляюще – на нее. Если бы за коровой не влетела я, Мурашка точно сказала бы Лаське:

«Я вас слушаю. Что вы хотели?»

– Ласька! Пойдем домой! Обещаю, что не буду тебя бить, – устало говорю я. – А хотите, – обращаюсь я к Мурашке, – давайте зарежем эту корову, и у вас будет чем торговать.

Мурашка поначалу радуется, но вовремя спохватывается:

– А баба не будет против?

– Бабе мы не скажем. Я навру, что корову забрали в дурдом…

Наконец мы – две псишки – приходим домой.

Баба встревоженно выглядывает из-за ворот.

– Где ж вы так долго? – говорит она и дает Лаське пить из ведра холодную колодезную воду.

– Дайте ей лучше дуста, а не воды, – еле хватает меня на хоть какую-то защитную реплику.

Ласька трется о худенькое бабино плечо, словно домашний пес.

– Маленькая моя, – гладит корову баба, – устала? Хочешь питеньки?

– Очень устала, – отвечает Ласька. – Больше всего из-за нее, – кивает она в мою сторону, – как она меня мучает! Когда уже наконец за ней родители приедут?!

Родители приедут через несколько дней. Немного осталось. Меня перед школой нужно как следует отмыть, особенно отскрести грязь, въевшуюся в пятки, и вывести вшей. Нужно купить тетрадки и дневник. Так что они могут приехать вот-вот, сука ты паршивая, Ласька.

2

Люба Вулан не всегда была глухонемой. В детстве она упала с чужой черешни, когда хозяин застукал ее за кражей ягод. После этого, от перепуга, она больше не проронила ни слова.

Хотя некоторые говорят, что она родилась без верхнего нёба и вообще никогда не разговаривала.

Люба носит длинные потрепанные юбки и ходит босиком в любую погоду. С целью экономии ее всегда стригут наголо. Когда у нее месячные, она ходит заляпанная кровью.

Люба стала для своего брата первой женщиной…

3

Васильковские: худющая мама и три рыжие девочки сидят на ступеньках и ждут, когда умрет старая тетка.

Когда она умрет, ее хата достанется им, а пока им жить негде. Сейчас они вчетвером живут в старенькой летней кухне. Рыжие девочки ждут с огромным нетерпением, когда же наконец смогут перебраться в роскошные, покрытые мохом и цвелью, как и сама тетка, хоромы и будут прыгать на затхлых, но вышитых подушках, а спать – на перинах, набитых куриными перьями.

Первыми словами самой младшей было:

– Тетенька, а когда вы умрете?

На что тетенька ответила:

– Умру, доченька.

Девочки по очереди носят в дом для старухи еду и питье. Они тихонько заходят в комнату, встают возле кровати и какое-то время молчат – в надежде, что тетка уже не отзовется. Она живет целое столетие.

Васильковская-старшая каждый день ездит на поезде на работу в Коломыю. Она служит вахтершей в Историческом музее. Когда работники музея не выходят на работу, а такое случается почти всегда, Васильковская закрывается внутри и никого не впускает. Редкие посетители – любители старины или подвыпившие польские туристы – тарабанят в дверь, просят впустить (ведь сегодня не выходной и музей должен быть открыт), а Васильковская выглядывает в маленькое оконце, как испуганное привидение, как музейный экспонат XVI столетия, и отрицательно качает головой – мол, сегодня История недоступна, у нее депрессия, а я всего лишь Васильковская, у которой три рыжие дочки и бессмертная тетка.