Вера - Александр Снегирев Страница 32

Пошарив за банками, лысый щелкнул тумблером, и дыра осветилась.

Это был колодец глубиной в метр-полтора с укрепленными стенками, за которыми виднелась часть подземного помещения.

Вниз вела крутая лесенка.

– Лезь. Не зарежу.

Нащупав ногой ступеньку, Вера стала спускаться, не веря до конца, что не получит сейчас по голове обухом и не проведет остаток дней на цепи в подземелье, где единственной утехой будут мольбы о смерти.

Благополучно спустившись в прохладную берлогу, она стала осматриваться. Лысый присоединился к ней и, потирая ладонями бока, улыбался. И было чему.

Перед ними открылась просторная, не в пример верхнему погребку, комната. Воздух хоть и отдавал сыростью, но был достаточно свеж. По стенам стояли две, казарменного образца, двухъярусные кровати. Лысый распахнул перед Верой дверцы – показалась кладовая с пластиковыми бочками.

– Что бы вы думали? – спросил он с загадочностью фокусника.

Бочки оказались полны круп, макарон, сухофруктов, орехов и прочей годной для продолжительного хранения бакалеей. В небольшой цистерне с водой глухо перекатывалось.

– Чурбанов на рынке потряс маленько. С них не убудет, – объяснил лысый происхождение запасов.

Канистры с топливом, спички, свечи, электрические аккумуляторы. Подземелье, помимо комнаты, куда вела лестница, вмещало камбуз с заправленными газовыми баллонами и вентиляционной вытяжкой, санузел с биоемкостью, а главное – колодец, заглянув в который, Вера увидела себя, только темную и силуэтную. Упавшее ведро разбило ее вдребезги, и она разлетелась брызгами и возникла снова в колышущейся глади наполненного до половины, поднимаемого цеповным перекрутом цинка.

– Пять лет рыл! По ночам вытаскивал – и в поле, чтобы соседи не догадались. Ты первая.

Они сидели перед наполненными походными рюмками и взрезанным консервным железом. Отдышавшись после сорокаградусного глотка, Вера осмелела.

– Зачем?

Он только и ждал. Угробивший пять лет на рытье и обустройство индивидуальной ямы, ни с кем не делившийся, смиряющий в себе триумф обрел наконец слушателя. И не кого-нибудь. Центровая, видная баба, натуральная светло-русая, им укрощенная, сидела напротив в его ношеной футболке с праздника газеты «МК» и внимала.

– Готовлюсь.

И стало ему вдруг тяжело. Вползла мыслишка, что вот она институтская, слов много знает, за океаном жила, ему потакает, а как трусы натянет – вон из сердца. Забудет и продаст своим очкастым. Знает он, как такие к его брату, силовику, относятся.

И он повысил голос, совсем, что ли, она дура? Осадил себя и снова сорвался. Пока она по митингам шляется, лодку раскачивает, приближается самый что ни на есть апокалипсп…

Увяз в слове, грохнул кулаком, выругался.

– Вы воду сейчас намутите, ил подымете, а ил этот, грязь и вас, и всю страну утопит! Видела, как чурки на Красной площади скачут?! Русских еще поискать!

И он заговорил.

Мигранты, ползущие с низа политической карты, были для него вшами, которые, если их не давить, скоро заполонят всю страну. Стену с пулеметными вышками надо строить, пока не поздно.

Стоит уточнить, что эти взгляды не мешали лысому попустительствовать. Несколько раз ему приходилось закрывать уголовные производства в отношении отдельных этнических лиц и целых групп. Такое случалось, когда диаспоры медлили, не успевали договориться с полицейскими сразу после поимки, и заводилось дело. Тогда для прекращения требовались силы куда более влиятельные, чем райотдел, и обращались к разным следакам, в том числе к нему, и он разговаривал хоть и властно, но уважительно, и мятые банкноты, часто со следами подметок по кавказской свадебной традиции, брал и пересчитывал, а иначе как, сын-инвалид, дача, убежище, обновление запасов. А однажды какие-то упорные менты честных из себя корчили, и он им пригрозил. Мол, самих завтра закроют. И те менты сломались, и подношение приняли, и подношение это он присвоил. Короче, брал и ненавидел, на грядущую борьбу с ними же брал. От Вериного вопроса в нем поднялась обида уличенного, которого никто, кроме него самого, не уличал.

– Ты и такие, как ты, свалят, а я тут останусь, партизанить. Ну-ка, встань.

Вера поднялась с ящика. Лысый откинул крышку. В масляных тряпках покорно ждали прикладная рамка, затвор, коробчатый магазин, пружина, цевье, ствол и прочие огнестрельные составляющие.

Он ловко собрал ощеренную штуку, углами и ребрами похожую на задиристого черного терьера, и сунул Вере.

Она приняла оружие неловко. Держала на растопыренных ладонях, как держат каравай девушки, изображающие местные традиции.

– Сними с предохранителя. На меня не наводи. Упри в плечо. Целься в ту банку.

– Там же огурцы.

– Заменим.

Вера прицелилась и правым указательным надавила.

Щелчок и его смех.

– Не заряжен! – загоготал хозяин чертога. – Что я, дурак, соления портить. Отдай.

Он отобрал гладкоствол, завернул, захлопнул, велел ей сесть.

– А я тоже запасы для конца света купила, – призналась Вера. – Рыбных консервов набрала. Пришла домой и все сразу съела. Жор напал. Начала с печени трески, представляешь, никогда не пробовала. Потом тунец – давно не ела. Потом шпроты – детство вспомнить. Так и умяла весь запас в один вечер. Правда и купила-то пять банок всего. Первое время продержаться.

Лысый слушал молча и вдруг разразился.

– Все из-за вас, из-за баб. Рожать не хотите. Вот чего ты ждешь? Почти сорок, а ты все мужиков примеряешь. Вы, бабы, о будущем не думаете, а когда чурки вас в балахоны оденут, поздно будет.

Вышла пауза, и неожиданно для себя Вера метнула:

– Хочу ребенка. От тебя. Сына.

И повторила контрольно:

– Сделай мне сына, пожалуйста.

Все бочки, банки и ящики затяжелели массой в его взгляде. И Вера впервые заметила, какое обиженное у лысого лицо. Будто весь мир ему не угодил.

– Дура. Какой ребенок, конец скоро.

И он стал разъяснять – люди ничего не понимают, не чтят традиций, здесь должно быть язычество, а его искоренили, а в язычестве сила. Все американских фильмов насмотрелись и на свадьбах теперь рисом бросаются, и похищение невесты одновременно, и шаферы, и венчание, и арочка цветочная, и загс, и Вечный огонь. Обряды перепутаны, и страшный механизм запущен, и ничего не исправить, и кто-то специально узел этот затягивает, а узел рванет, потому что нитроглицерином пропитан, который при сжатии, как известно, детонирует.

– Думаешь, я лысый? – спросил он, оставив за крутым виражом тему перепутанности традиций, за́говора и грядущей катастрофы.

– Чего молчишь? Думаешь, волосенки повыпали? Я не лысый! Поняла? Я бритый!