Пути памяти - Анна Майклз Страница 32

– Спи, – говорит она, – постарайся уснуть.

Никогда не верьте биографиям. Слишком много событий в жизни человеческой остаются неведомыми. Скрытыми от других, как наши сны. Ничто не может вызволить спящего из кошмара – ни смерть во сне, ни пробуждение.

* * *

Единственными университетскими друзьями Атоса, с которыми я продолжал поддерживать отношения, были Тапперы. Несколько раз в год я садился в трамвай и ехал до конечной остановки на восток, где меня уже ждал на машине Дональд Таппер и оттуда вез меня домой – в Скарборо-Блаффс. Иногда Алекс ездила со мной. Ей нравилась овчарка Тапперов, которую они ходили выгуливать с Маргарет Таппер вдоль прибрежных утесов, глядящих на безбрежную гладь озера Онтарио. Мы брели за ними с Дональдом, который рассказывал что-то о жизни факультета, подмечая интересные особенности ландшафта, потом, по свойственной ему привычке, прервав рассказ на полуслове, смолкал и опускался на колени, чтобы поближе рассмотреть какой-нибудь диковинный камень. Как-то раз осенним вечером я заметил, что он совершил одну из таких внезапных посадок, только пройдя дальше несколько метров. Я обернулся и увидел, что он лежит на спине в траве и смотрит на луну.

– Посмотри, как отсюда – из района Великих Озер – прекрасно видны сегодня лунные пятна. Как же ясно мне сейчас представляются силикаты, испаряющиеся из недр молодой земли, чтобы осесть в жерлах кратеров!

Каждый год задний двор Тапперов на несколько дюймов подмывало озеро, пока как-то летом их пустовавшую собачью будку не снесло с обрывистого берега во время бури. Маргарет сочла, что это чересчур высокая плата за практические занятия почвоведением, и ее супруг был вынужден нехотя согласиться на переезд в менее опасное место подальше от озера. Алекс рассказала об этом отцу, когда тот заглянул вечерком нас проведать.

– Почему, хотел бы я знать, кому-то приходит в голову что-то строить на обрывистом берегу, – спросил доктор, – если утесы разрушаются уже многие тысячи лет?

– Именно потому, папуля, что они разрушаются многие тысячи лет, – не задержалась с ответом моя умница Алекс.

* * *

Каждый миг несет в себе два разных мгновения.

В 1942 году, когда евреями набивали землю, а потом ею же их слегка присыпали, люди проникли в пугающую тьму пещеры Ласко, пробудив ото сна подземных зверей. В двадцати шести футах под поверхностью земли они ожили в свете фонарей: плывущий олень, плывущие кони, носороги, козероги и северный олень. Их влажные ноздри трепетали, в спертом воздухе каменного подземелья их шкуры потели окисью железа и марганцем. Когда рабочий во французской пещере заметил: «Какое наслаждение слушать Моцарта в ночной тиши пещеры Ласко», игра оркестра преисподней из Освенцима провожала миллионы в братские могилы. Земля везде перекапывалась, обнажая и людей и зверей. Пещеры – это храмы земли, мягкие части черепа, разрушающиеся от прикосновения. Пещеры – обиталища духов; истина говорит из-под земли. В Дельфах оракул вещал из грота. Святая земля братских могил коробилась и стонала.

Пока немецкий язык сводил переносный смысл к буквальному, уничтожая метафору, превращая людей в предметы, физики превращали материю в энергию. Шаг от языка формулы к факту привел к детонации. Незадолго до того как первый кирпич выбил стекло в «хрустальную ночь», физик Ганс Тирринг писал о теории относительности: «Дух захватывает, когда представишь себе, что могло бы случиться с городом, если освободить дремлющую в одном кирпиче энергию… ее хватило бы, чтобы стереть с лица земли город с миллионом жителей».

* * *

Алекс все время включает свет. Я себе сижу в сгущающихся сумерках вечера, идея рассказа в полудреме сознания обрастает плотью слов, и тут она влетает домой, притащив с собой гомон субботних магазинов, битком набитых трамваев и дневного мира, который мне совсем ни к чему: – и при этом повсюду включает свет.

– Что ты всегда сидишь в потемках? Что ты, Яша, свет не включишь? Зажги свет!

Сюжетный поворот, на который я потратил полдня мучительных раздумий, в свете лампочки напрочь выскакивает из головы. Тени мысли рассеиваются до следующего раза, когда Алекс снова ворвется в дом и заполнит его беспардонным напором кипучей энергии. Она ничего толком не понимает; естественно, при этом свято верит, что все делает ради моего же блага, чтобы вернуть меня в мир, вырвать из когтей отчаяния, освободить.

И она действительно все это делает.

Но каждый раз, когда воспоминание или рассказ ускользают из памяти, они уносят с собой частичку моей души.

Я чувствую, как Алекс пытается промывать мне мозги. Она без умолку рассказывает мне о своих постановках на Джеррард-стрит, о своем джазе в «Тик-ток», о своей политике в баре «Река нигилизма», где хозяйничает виртуоз по созданию бумажных фигурок, который делает птичек из долларовых банкнот. О своей «трюдомании» и мании концертов. О портрете своем, который нарисовал художник, отпускающий один ус. Всем своим существом, бьющую через край соблазнительность которого она теперь вполне контролирует, Алекс пытается заставить меня забыть прошлое. Атос восстанавливал части моей души постепенно, как будто сохранял древнее дерево. Но Алекс – Алекс хочет меня взорвать, хочет все сжечь в пламени пожара. Ей хочется, чтобы я все начал заново.

Любовь призвана изменить человека, всего лишь изменить его. Хотя теперь мне кажется, в понимании Алекс у меня пропала нужда. Мне кажется, что отсутствие ее понимания является доказательством чего-то другого.

Я смотрю, как Алекс прихорашивается перед встречей с приятелями. Она совершенна до бессердечности. Толстый золотой браслет она надевает поверх изящного черного рукава. Платье перчаткой обтягивает ее стройную фигурку. Каждая деталь туалета, которую она застегивает на молнию, пристегивает, пришпиливает, обжимает, пышным цветом расцвечивает ее прелесть.

Когда Алекс уходит с «ребятами», «котятами», «со всеми», а я остаюсь дома, на душе кошки скребут.

– Без меня тебе будет веселее.

И отцу Алекс, и Морису с Иреной казалось, что это Алекс от меня ушла. На самом деле я сам ее бросил.

Она вернулась поздно и устроилась на мне верхом. Платье ее и волосы прокурены.

– Прости меня, – говорит она, – больше я без тебя никуда ходить не буду.

Мы оба знаем, что она так говорит только потому, что это – вранье. Она по отдельности распрямляет мне каждый палец и гладит их каждый в отдельности. Целует мне ладонь. Лицо ее заливает румянец.

Я глажу ее по шелковистым волосам, чувствую родинку на голове. Через пару минут ее туфли падают на пол. Тяну вниз застежку длинной молнии, мягкая черная шерсть расходится в стороны, обнажая полоску бледной кожи. Массирую ей спину, разминая мышцы, зажатые от многочасового напряжения, – очень непросто много часов подряд ходить на высоких каблуках или сидеть на высоком маленьком табурете в баре за долгими разговорами, склонившись к собеседнику, чтобы расслышать его голос в шумной толпе. Я медленно глажу круговыми движениями ее гладкую теплую спину, как будто мешаю тесто. Представляю себе еле заметные следы от подвязок на бедрах. Она худа до прозрачности, косточки, как у птички. Прокуренные волосы упали на лицо, открытый рот припал мне к шее. Одетая, она под одеялом раскинула руки и ноги вдоль моих рук и ног – я теперь под пальто у Атоса. Я чувствую влажность ее дыхания, ее маленькое ушко.