Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль Страница 32

В конце концерта люди срывались с мест, бежали к сцене, толпились вокруг нее – такая легкая двойная круговая ограда – эта смесь силы и хрупкости покоряла людей, хрупкость становилась силой. И так происходило не только из-за того, что она, эта маленькая женщина, стояла на огромной сцене Зоо Паласта, не только из-за ее маньеризма – свободно вытянутая вперед рука с раскрытой ладонью неожиданно жестко рисовала в воздухе крест, – нет, все они сразу же понимали одну вещь: эта женщина на сцене настаивала на слабости, она сама заново себя построила вокруг зияющей раны для того, чтобы показать, что это тоже можно сделать привлекательным, что не надо бояться своей слабости, несовершенства, не надо от них избавляться, и за это многие тогда – гомосексуалисты, конечно, некоторые женщины, но и не только, все те, кто ощущал такое, – оказались ей благодарны, приветствовали ее. Из венчика манжета узкого рукава атласного платья видны только кончики пальцев, как у бедной девочки в одежке с чужого плеча, – эти кончики пальцев, как в «Крошке Доррит» Диккенса, – и вдруг эта бедняжка преображалась в неотразимую женщину-вамп: в этом не было никакой пародии, только игра, цитата, внимание, серьезность, никакого подмигивания залу. А потом – снова маленькая девочка, в которой угадывалась невероятная сила – голос и выверенная точность, повелительная, иногда повелевающая в каком-нибудь обычном жесте, но ни капли высокомерия – так полощутся знамена, сначала лицевая сторона, потом изнанка, и наоборот, сплошная изменчивость, точно так же Ингрид переходила от одного лица к другому, с одной стороны на другую. Люди чувствовали, что у них появляются силы, им давали надежду, и облечена она была не в слова, даже не в пение, надежду давало само тело, она была физической, естественной, никакой задней мысли, никакой идеологической подкладки, никакой тайны, никаких тайных гримировок Истории – просто грим. Да и грим ли? Легкий, почти незаметный… Ее Maskbilder [84]Рональдо, повествуя про бразильскую макумбу, кончиками пальцев рисовал ей Maske. Из ничего. И она преображалась.

В тот вечер в Зоо Паласт стоял нескончаемый гул голосов, ее не хотели отпускать. «Я все еще слышу его: практически нескончаемый вопль, тревожный, и не плач, и не крик, как будто они предчувствовали, не понятно как, это было в восьмидесятом или восемьдесят первом, что времена меняются».

Этим вечером, пятнадцать лет спустя, век спустя, ее слушает девушка в первом ряду, и строй ее мыслей кое в чем напоминает тот, что был во времена волнений восьмидесятых, но она спокойнее, для нее это прежде всего концерт, и вовсе не акция, как было тогда… Но… забавно… Шарлю это хорошо видно с того места, где он сидит, девушка вдруг перестает улыбаться, взгляд ее затуманивается, как у собак, которые смотрят вдаль, становится грустным, полным Sehnsucht, [85]того, чье эхо она услышала в Blade Runner. [86]Девушке показалось, что она натолкнулась на что-то ей неизвестное, на другой мир, который, возможно, существовал… Но такое состояние долго не удерживается и сменяется на ее юношеском, слегка склоненном лице улыбкой, милым восторгом.

На ряд впереди, справа, сидела женщина. Она так и не шелохнулась с начала концерта, ни одного хлопка. Мужчина, сопровождавший ее, казалось, был более заинтересован: Шарлю было видно, что он иногда улыбался, вежливо аплодируя. Женщина же, замкнувшись в своей враждебности, очевидно скучала. Это всегда заметно – по положению спины, по тому, как держат голову, непонятно по чему еще…

Шарль смотрел на сцену, но никак не мог сосредоточиться: где-то справа постоянно маячил обреченный профиль: столь знакомая ему мягкая линия – выпуклый лоб, скула, впалая щека, линия подбородка, шеи – узел светлых волос, особенно этот узел, черная бархатная лента, удерживающая волосы. Ему хотелось, чтобы она обернулась, ну хоть немного повернула голову, но ничего не поделаешь, и собственное бессилие начинало его нервировать. Даже когда Ингрид уходила в левый угол сцены, эта женщина, чья голова просто застыла перед ним, не следовала за ней взглядом. Она закаменела в своем упорстве. Спина, источающая скуку. То, что он видел – этот профиль, прическа, – напоминали ему героинь Хичкока: Еву Мари Сэн, Грейс Келли, Ким Новак с ее винтом уложенной ракушкой: видимый лед и скрытый пламень. Не только Райнер, но и Шарль кое-чему научился в кино!

Эта женщина напоминала ему еще Элен Роша, наследницу духов, безукоризненный и достойный образец для подражания буржуазии, только помоложе: строгий контур лица, сдержанность, изысканная скука, волосы всегда забраны назад, блондинка, но не по внутреннему состоянию. Быть блондинками – натуральными или нет – могут только американки: этакий английский юмор, приправленный вульгарностью, которым они вас высокомерно обливают, оставляя место домыслам. [87]Они некогда несколько раз встречались в «Привилеж» или скорее в «Сет». Большие приемы, большие столы: Элен Роша – напротив.

Кто же тогда его приглашал? В семидесятые все было так непонятно: это время еще делало вид, что шестидесятые продолжаются. Но недолго… да иначе и быть не могло. И Ален Пакади, вечно рыскавший в поисках пикантной детали для своей ночной хроники в завтрашней газете, тихо заметил, смеясь глазами за стеклами очков, одна дужка которых еле держалась и была замотана скотчем: «Шарль, посмотри, под столом справа red shoes Германтов!» Там сидела Мари-Элен де Ротшильд в компании Алексиса де Реде, и на ней были красные туфли в тон платья. Сам же Пакади, сидевший рядом с ним, имел вид этакого рассеянного денди: георгин в петлице, галстук-бабочка, угол платка, виднеющегося из нагрудного кармана смокинга, великоват и даже свисает, но все как будто так и надо – лишний раз понимаешь, что все зависит от того, кто это: нужно пихнуть себя туда, куда нужно, и сделать именно то, что нужно, при этом, возможно, что, кроме тела, у тебя еще что-то есть и в голове. Шарль, который знал Пакади не первый год, никогда не мог понять, кто же этот невысокий, изнуренный человек, который вечно то ли прихрамывает, то ли пританцовывает – да, впрочем, какая разница?

Да, наверное, это все-таки было в «Сет». Был и еще один раз, на дне рождения у Паломы Пикассо. Нет, скорее на свадьбе Лулу де ла Фалэз, которую газеты называли «музой Ив Сен-Лорана», и Тадеуша Клоссовски де Рола, сына Бальтуса. Устроена она была на небольшом острове в Булонском лесу, в июне, и это был последний большой праздник десятилетия, впрочем – и века тоже: потом начиналось совершенно иное время, совершенно иное. Представив свои пригласительные билеты охране, экипированной радиотелефонами, гости садились в лодки, кормчий доставлял их на остров и там их встречали молодожены на небольшой аллейке, ведущей к Островному дворцу, который кутюрье, к вящему своему удовольствию, взялся украсить к празднику: он развлекался как дитя, украшая дворец, развешивая накануне свадьбы полотнища кретоновой бумаги, ткани, прозрачные драпировки.