Иванов и Рабинович, или "Ай гоу ту Хайфа!" - Владимир Кунин Страница 32

— Погоди, Яцек. Сейчас принесу деньги, — сказал Арон и ушел в каюту.

Через секунду оттуда послышался густой мат, и Арон выскочил в кокпит, держа в одной руке шелковую зеленую шаль, забытую маленькой проституткой, а в другой руке — пустой растерзанный бумажник.

— Гляди, Васенька!.. — Арон чуть не плакал.

Василий посмотрел на пустой бумажник, на зеленую шаль с золотым драконом, взялся за голову и тихо произнес:

— Пиздец…

Яцек Штур тоже все понял и нервно проговорил:

— Я же предупреждал вас, чтобы были поосторожнее с этими курвами!

Какое-то время все трое подавленно молчали, а потом Василий решительно встал и сказал Арону:

— Выгружаем, Арон. Все выгружаем! Не боись, Арончик. Не пропадем… Извини, Яцек. Извини…

И первый стал вытаскивать на причал все, что привез им Штур. Горестно вздохнув, Арон стал ему помогать.

Штур сидел в кокпите, смотрел на воду остановившимися глазами. Потом почесал в затылке, откашлялся и от волнения сказал на чудовищной смеси польского языка с русским:

— Чекайте, панове!.. Чекайте, кому говорят!!! Зоставь жечи на мейсте, холера! Арон, цо те мувилэм?! Зоставь, е… твою мать!..

Он вытащил из кармана визитную карточку, протянул ее Василию и сказал:

— Будут пенензы — пришлете… Не будут — я ваши сто семь долларов разбросаю по трем кораблям так, что ни один капитан не заметит! Так что я все равно при своих останусь! Не денервуйте…

— Яцек… — только и смог сказать растроганный Арон.

Вася схватил руку Яцека Штура, стиснул, затряс, что было силы.

— Слухайте, хлопаки! — горячо заговорил Штур и от собственного благородства у него даже слезы блеснули в глазах.

— А цо я не вем як ченько выезжать зо властнегу краю?! Вшистко поментам!.. На то мы и славяне…

— Я не славянин. Я — еврей, — застенчиво уточнил Арон.

— Ты — еврей?! — рассмеялся Штур. — Ты посмотри на себя в зеркало! Ты хоть раз в жизни был в синагоге?!

— Нет, — признался Арон.

— Ну, так заткнись!.. — закричал Штур. — До видзенья, хлопаки. И дай вам Бог сченьстя!..

Как не следует открывать консервы

Многострадальный «Опричник» с не менее многострадальным экипажем покидал неприветливые воды Стамбула и, сильно накренившись, под всеми парусами входил в открытое Мраморное море.

Справа, в утренней дымке еще проглядывали берега Турции, но слева и впереди уже была видна только вода, вода, вода…

На флагштоке, сооруженном из старой швабры для мытья палубы, трепетал на ветру и нахально сверкал на солнце новый флаг «Опричника» — зеленая шелковая шаль с золотым драконом, впопыхах забытая маленькой портовой проституткой в ночь любви и сражения!

Василий стоял за штурвалом, посматривал на компас и выглядел уверенно, что и подумать было нельзя, что еще две недели тому назад он впервые увидел море.

Обложившись картами и лоциями, в каюте сидел Арон и что-то писал в большую бухгалтерскую книгу. Над его головой, рядом с фотографией Марксена Ивановича Муравича, была прикноплена вырезка из турецкой газеты.

— Вась, а Вась!.. Как правильно писать — «паД-шие женщины» или «паТ-шие женщины»? «Дэ» или «Тэ» в середине?

— Пиши просто — «бляди», не мучайся!

— Не, Вась… Писать надо культурно. Еще Марксен говорил: «Вахтенный журнал — лицо судна». Так «Дэ» или «Тэ», Вася?..

— Если культурно, то «Дэ», Арончик, «Дэ»! «ПаД-шие».

Василий посмотрел направо, увидел высокий скалистый берег и крикнул Арону:

— Эй, писатель! Справа по борту, кажись, этот мыс… Как его? «Ельшикей»! Язык сломаешь, мать их за ногу… Что там у нас дальше?

— Джастер момент! — крикнул Арон, отложил вахтенный журнал и взялся за карту: Ельшикей… Ельшикей… Есть Ельшикей! Курс?

— Двести сорок!..

— Плюс пятнадцать и держи двести пятьдесят пять! Все! Мы в Мраморном море! И пошла она, эта Турция, знаешь куда!..

Василий довернул штурвал, сверился с компасом, но тут при изменении курса заполоскали паруса и он крикнул:

— Арон! В темпе — на гика-шкот! И подбери стаксель!

Арон проворно выскочил из каюты и так ловко управился с парусами, что Василий не удержался и спросил:

— Извините, Арон Моисеевич, ваша девичья фамилия не адмирал Нельсон?

К полудню Василий от усталости почти висел на штурвале. Нагрузка на его обессиленной организм была столь велика, что он и не пытался этого скрывать:

— Спать хочу!.. Жрать хочу!.. Руки отваливаются, ноги не держат. Арон! Посмотри на часы!.. Сколько мне еще стоять?

Арон шустрил на камбузе, помешивая в кастрюльке перловку.

— Потерпи минут двадцать!.. Сейчас перловка доварится, я все приготовлю и сменю тебя… Тебе что к перловке подать — частик или тушенку?

Вася из последних сил удерживал штурвальное колесо.

— Все равно!.. Лишь бы быстрее…

— Тогда я лучше частик открою. Он в томате, такой остренький. Сразу тебя взбодрит! А тушенка — один жир…

Арон наклонился к двум большим коробкам, забитым консервными банками, вытащил пару банок из одной коробки, положил их на столик у газовой плиты и, желая отвлечь Василия от бедственного состояния духа, сказал с наигранным оптимизмом:

— Не боись, Васенька! Прорвемся! Солярки у нас теперь — хоть на край света!.. Газа для плиты — трех быков можно зажарить, консервов навалом, пресной воды — пей, не хочу!.. Крупа, хлеб… Еще четыре луковки осталось!.. Да ты что, Васенька? Живем!.. А что бляди у нас доллары смылили, так и их понять можно… Тебе с твоей хорошо было?

— Хорошо… — через силу улыбнулся Василий.

— И мне с моей было хорошо! Так о чем жалеем?!.. Зато какой мы теперь имеем флаг?!! Ни у кого в мире такого флага нет!

Василий невольно повернулся, посмотрел на зеленую шаль с золотым драконом на флагштоке из швабры и рассмеялся.

Одной рукой Арон приставил свой пиратский нож острием к краю банки, а вторую занес для удара по рукоятке, приговаривая:

— Сейчас все приготовлю, стану за руль, а ты пожрешь и завалишься отдыхать… О'кей?

И Арон сильно ударил сверху по рукоятке ножа…

Тугая вонючая струя томатно-коричневого цвета со свистом и шипением фонтаном хлестнула ему в физиономию, залила с головы до ног и обгадила потолок и переборки камбуза…

Потом Василий сидел в кокпите по колени в сотне вздутых консервных банок, доскребывал из алюминиевой миски перловку, закусывал ее луковкой с хлебом и одновременно, меланхолически, одну за другой выбрасывал банки через плечо за борт…