Слепые подсолнухи - Альберто Мендес Страница 32

Никогда не забуду, как однажды, в день запланированных визитов, отец почувствовал себя плохо и должен был немедленно пойти в ванную комнату. Несмотря на то что дверь в столовую была всегда заперта, через стекло и сквозь тонкую тюлевую занавеску кто-то заметил неясную тень в коридоре.

И тогда мама, дабы с легкостью выйти из затруднительного положения, завела шутливый разговор о том, что иногда нас посещает одно очень миролюбивое привидение. Естественно, такое объяснение подлило еще больше масла в огонь, у собравшихся пробежал холодок по спине, леденя кровь предвкушением ужаса. Правда, стоит отметить: все мы жили в вечном ожидании ужаса, страх превратился в привычку, мы ясно представляли себе карту преисподней, прекрасно знали ее муки и постоянных обитателей, — потому мамина история всем показалась вполне правдоподобной. Все снова занялись игрой парчиси. Но скоро послышался какой-то шум, из уборной донеслось журчание сливного бачка. Пока бачок наполнялся, он издавал тихий свист, похожий на стонущее завывание ветра. Ребят охватило оцепенение и ужас. А мама невозмутимо произнесла: «Вот-вот, так всегда. Этот призрак совсем не изобретательный, вечно делает одно и то же: потянет за цепочку бачка и исчезнет». Все с облегчением перевели дух и снова принялись за игру.

Есть нечто такое, что я не знаю даже, как и назвать, нечто похожее на великодушную нежность, flebile nescio quid [45], то, что воспел поэт, что является даром, приношением прекрасных слез. Я видел их, падре, я видел их в глазах Элены, когда она рассталась с сыном у колледжа и пошла прочь. А я пошел за ней следом. Я шел за ней до самого дома на улице Торрихос. Я ворвался в ее мир, словно порыв ветра, словно нежданный удар кулаком по лицу, — ворвался, движимый нездоровым любопытством. Я все помню. Я начал свое преследование вовсе не из желания шпионить за ней, нет, скорее из неотступной потребности восхищаться ею. Даже сегодня, когда неумолимые факты extinxerunt impetum ignis [46], когда погас огонь страсти, я все еще вздрагиваю, застигнутый врасплох воспоминаниями о ее походке, ритме ее шагов.

Она вошла в здание величественного вида, у меня было достаточно времени, чтобы увидеть, как лифт поднял ее на пятый этаж. Там располагались ателье и небольшой магазин по пошиву и продаже женского нижнего белья и всевозможных интимных предметов женского туалета. Без сомнения, белье шьют самые что ни на есть сладострастные и распутные женщины, составляющие немалую часть нашего — увы! — погрязшего в грехе и разврате общества. Элена подрабатывала в этом ателье на сдельщине. Должен признать, я испытывал праведное негодование, ярость и гнев при мысли, что эти руки, явившиеся в наш мир, чтобы ласкать детей и близких, заняты ничтожными пустяками. Не могу объяснить, какими доводами рассудка я руководствовался, когда, стоя в окружении омерзительно пошлых манекенов, нагло призывавших носить именно сии вещи, схватил ее руки, истово сжал их, а потом с нежностью прижал к своему лицу. И пока ее руки ласково касались моего лица, горячо шептал ей, что Господь создал нас для иных, высоких предназначений. Она своих рук не отвела. Я подумал, что она меня понимает, разделяет мои мысли. Ее руки покорно, почти безвольно, едва касались моего лица. Я почувствовал легкое движение ее рук, словно она касается моей кожи. И этим своим единственным движением в один миг разрушила, казалось бы незыблемое, основание моего пасторского предназначения, привела в полное замешательство мои представления о бескорыстном диаконском служении.

Я заглянул в ее глаза. Элена, посреди замерших в неподвижности портних, которые, без всякого сомнения, в глубочайшем почтении, благоговейно взирали на мою сутану, молча зарыдала. В чем она раскаивалась, о чем сожалела, падре? О своем предназначении, о своих искусных руках, отданных в постыдное рабство варварским затеям? О, тогда я был уверен, что она потрясена до глубины души моим жарким пасторским напором! Теперь-mo я знаю, падре, что слезы в ее прекрасных глазах появились вовсе не оттого. О горе мне! Пришлось убить человека, чтобы я наконец все понял.

Я пролепетал извинения, пробормотал какие-то глупости, объясняя причины, по которым я оказался в этом ателье. В колледж возвращался удовлетворенный, счастливый от мысли, что признался Элене: я был полон сил и решимости всемерно защищать ее. Если же она ничего не поймет, значит она глупа, словно статуя, отказывающаяся от пьедестала.

— Ты маму очень любишь?

Лоренсо молча кивнул. Брат Сальвадор ласково погладил мальчишку в знак одобрения по голове. По крайней мере сотня малышей носилась во дворике, словно пчелиный рой, который шумел, гудел и хаотично перемещался из угла в угол. Хаос — единственное, что у деток получалось хорошо. Было очень тесно, группы детей постоянно дробились и перемешивались между собой по ходу игры. Хотя при этом все отлично знали, с кем и против кого играют.

— А твой папа, он вам не пишет?

Рикардо отрицательно покачал головой.

— Почему?

— Потому что он умер.

Брат Сальвадор ласково гладил мальчика по затылку, не забывая вещать о воле Господа, о непостижимости Божьего промысла, о твердости и целостности Святых Отцов и о многом другом, что было недоступно пониманию Лоренсо.

— А у мамы нет никого, кто бы ей помогал?

— Иногда приходит сеньора Эулалия. Но сейчас она в тюрьме.

— За что ее посадили?

— Незаконная торговля хлебом.

Наконец-то он смог хотя бы раз сказать правду! Эулалия была женщиной весьма плотной, высокой и крупной. В свои шестьдесят с чем-то лет выглядела она неважно. Плотная сеть глубоких морщин испещряла все ее лицо, придавая взгляду голубых глаз некий блеск и сияние раскаленных угольков, а улыбка придавала сходство с античными камеями.

Постоянных доходов не имела, на жизнь зарабатывала помощью по дому, отчего работала не каждый день, а от случая к случаю.

Когда чувство голода немыслимо зашкаливало, она выпрашивала у Элены буханку белого хлеба и отправлялась торговать на рынке Абастос, что располагался на улице Эрмосилья.

Элена знала Эулалию с детских лет, та работала еще в доме ее родителей. Она давала ей буханку и обещала навещать ее в женской тюрьме Лас-Вентас.

В длинной средневековой юбке белокурая Эулалия стражам порядка была хорошо заметна еще издали, так что спустя немного времени оказывалась задержанной. Обычно ее отправляли в тюрьму суток на десять-пятнадцать, в зависимости от того, насколько нагло и вызывающе Эулалия вела себя в присутствии комиссара. Получив очередной срок, она гарантированно обретала счастье двухразового горячего питания в течение почти двух недель.

По четвергам, в шесть часов вечера, Элена и Лорелсо занимали привычный пост на тротуаре напротив женской тюрьмы. Если видели развевающийся над решеткой цветастый платок Эулалии, значит она наконец-то немного отъелась, восстановила силы и готова к новым подвигам, как только покинет стены гостеприимного каземата.