Шлюхи-убийцы - Роберто Боланьо Страница 32

По правде сказать, у меня на сей счет определенного мнения не было. К тому же в общем и целом жить вместе с Бубой оказалось не так уж и сложно. Иногда вечером он запирался в своей спальне и включал музыку — все эти вопли и стоны, но ведь даже к такому можно привыкнуть. Мне, например, нравилось запускать на полную громкость телевизор, который я смотрел до самого утра, и Буба, насколько помню, никогда не жаловался. Сперва общение несколько буксовало из-за его трудностей с языком, и мы по большей части объяснялись жестами. Но вскоре Буба начал кое-как осваиваться с испанским, так что иногда по утрам, за завтраком, мы даже обсуждали фильмы — это всегда была одна из моих любимых тем, — хотя на самом деле Буба особой разговорчивостью не отличался, да и кино мало его интересовало. На самом деле, как мне сейчас вспоминается, Буба был довольно молчаливым. И не от робости, не от того, что боялся попасть впросак, нет, Эррера, знавший английский, однажды сказал мне, что никакой загадки тут искать не стоит — просто Бубе сказать нечего. Сумасшедший Эррера. И ведь какой симпатичный! И к тому же отличный друг. Сколько раз мы вместе отправлялись вечером гулять. Эррера, Пепито Вила, который тоже был в резерве, Буба и я. Только вот Буба всегда молчал, просто глазел по сторонам с безразличным видом, и хотя Эррера иногда брался его вроде как опекать и начинал разговаривать с ним по-английски, а Эррера вполне бегло говорил по-английски, африканец отделывался общими фразами, словно ему страшно лень рассказывать что-то о своем детстве и о своей родине, а уж тем более о своей семье, так что Эррера даже пришел к убеждению, что в детстве с Бубой наверняка случилось что-то дурное, поэтому тот так упорно отказывается рассказать хоть самую малость о своем прошлом, словно кто-то сровнял с землей его деревню, рассуждал Эррера, который был и остался леваком, или на его глазах убили отца, мать, братьев и сестер и он хочет стереть из памяти те годы, что было бы вполне логично, если бы догадки Эрреры попали в точку, но на самом деле, и это я всегда знал, всегда чувствовал, Эррера ошибался, Буба говорил мало потому, что таким уродился, и только этим все и объяснялось, а вовсе не тем, счастливыми или злосчастными были у него детство и юность: жизнь Бубы была окружена тайной, потому что Буба был таким, каким был, — вот и все.

В любом случае дела тогда у нашей команды шли отвратительно, и Эррера с Бубой, казалось, так и будут до конца сезона сидеть на скамейке, а я — восстанавливаться после травмы, так что любая провинциальная команда легко обыгрывала нас на нашем собственном поле. И вот именно тогда, когда дела шли хуже некуда, когда падать ниже тоже было уже некуда, когда получил травму Перкутти, — тренеру не оставалось ничего другого, как выпустить Бубу. Помню все так, словно это было вчера. Играть предстояло в субботу, и на четверговой тренировке во время случайного столкновения с Палау, центральным защитником, Перкутти повредил себе колено. Тогда во время пятничной тренировки тренер поставил вместо него Бубу, и мы с Эррерой сразу поняли, что в субботу его выпустят на поле.

Вечером мы ему об этом сказали — дело происходило в гостинице, где всех нас собрали, потому что, хотя мы играли дома и с теоретически слабым противником, клуб решил, что к каждому матчу надо подходить как к жизненно важному. Буба поглядел на нас так, будто видел впервые, а потом под каким-то предлогом удалился и заперся в ванной. Некоторое время мы с Эррерой смотрели телевизор и обсуждали, в котором часу нам стоило бы присоединиться к карточной игре, которую Буцатти устроил у себя в номере. Бубу, само собой разумеется, мы затащить туда не рассчитывали.

Вскоре мы услыхали дикарскую музыку — она доносилась из ванной. Я уже успел рассказать Эррере про музыкальные пристрастия Бубы, про то, как в нашей общей квартире он взаперти слушал свои дьявольские кассеты, но Эррера самолично никогда ничего подобного не слышал. Какое-то время мы как завороженные слушали стоны и бой барабанов, потом Эррера, который действительно был парнем образованным, заявил, что это какой-то там Манго, музыкант из Сьерра-Леоне или Либерии, один из самых известных представителей этнической музыки, и мы перестали обращать на дикарские звуки внимание. Но тут дверь распахнулась, Буба вышел из ванной и молча сел рядом с нами, словно ему вдруг очень захотелось посмотреть телевизор, а я заметил, что от него идет какой-то странный запах — запах пота, который при этом не был запахом пота, запах затхлости, который не был запахом затхлости. От него пахло сыростью и грибами. Странно пахло. Я, признаюсь, почувствовал себя не в своей тарелке и понял, что Эррера тоже почувствовал себя не в своей тарелке, оба мы были не в своей тарелке, оба больше всего на свете хотели побыстрее убраться куда подальше, бежать со всех ног в номер Буцатти, где найдем шесть-семь наших ребят, играющих в карты, в открытый покер или в одиннадцать — вполне цивилизованную игру. Но представьте себе, что ни один из нас двоих даже не пошевелился, словно запах и присутствие рядом Бубы парализовали нас. Это не было страхом. Это совсем не было похоже на страх. Это было что-то более неистовое. Словно воздух вокруг нас уплотнился, а мы сами в нем растворились. Ну, во всяком случае я почувствовал нечто подобное. Потом Буба заговорил — он заявил, что ему нужна кровь. Да, кровь, наша — моя и Эрреры.

Кажется, Эррера рассмеялся, не так чтобы по-настоящему, но слегка. Потом кто-то выключил телевизор, кто — не помню, может, Эррера, может, и я. А Буба сказал, что у него получится, только нужно добыть несколько капель крови и заручиться нашим молчанием. Что у тебя получится? — спросил Эррера. Игра, ответил я. Не знаю, как я догадался, но, честно признаться, я с первой секунды догадался. Да, игра, сказал Буба. И тогда мы с Эррерой засмеялись и, помнится, переглянулись. Эррера сидел в кресле, я — на полу рядом со своей кроватью, а Буба скромненько примостился у изголовья кровати. Кажется, Эррера задал ему несколько вопросов. Я тоже задал вопрос. Буба ответил на пальцах. Он поднял левую руку и показал нам три пальца: средний, безымянный и мизинец. И добавил, что попробовать ничего не стоит. Большой и указательный пальцы он держал скрещенными, словно изображал лассо или петлю, где задыхался маленький зверек. Буба предсказал, что Эррера выйдет на поле. Потом сообщил, что надо с особым вниманием отнестись к цветам футболки, и еще сказал что-то о счастливом случае. Его испанский оставлял желать лучшего.

Затем, как мне запомнилось, Буба снова зашел в ванную, а когда вернулся оттуда, в руках у него были стакан с водой и опасная бритва. Нет, этим мы резаться не станем, сказал Эррера. Бритва хорошая, сказал Буба. Твоей бритвой мы резаться не станем, повторил Эррера. Почему? — спросил Буба. Потому что потому, сказал Эррера, не желаем, и все. Или желаем? Он посмотрел на меня. Нет, ответил я. Я воспользуюсь своей собственной бритвой. Помню, когда я поднялся, чтобы сходить в ванную, ноги у меня дрожали. Своей бритвы я не нашел, наверное, забыл в квартире, так что я взял ту, что предлагала клиентам гостиница. Эррера еще не вернулся, и Буба, казалось, заснул, сидя в изголовье кровати, хотя, когда я закрыл дверь, он поднял голову и молча посмотрел на меня. Мы продолжали молчать, пока не раздался стук в дверь. Я пошел открывать. Это был Эррера. Мы с ним сели на мою кровать. Буба сел напротив, на свою, и держал стакан между двумя кроватями. Затем стремительным движением поднял один из пальцев той руки, что держала стакан, и сделал себе аккуратный разрез. Теперь ты, обратился он к Эррере, который выполнил свою часть ритуала, воспользовавшись маленькой галстучной булавкой, единственным острым инструментом, который он нашел у себя. Потом настала моя очередь. Когда мы собрались пойти в ванную, чтобы вымыть руки, Буба нас опередил. Впусти меня, Буба, крикнул я сквозь запертую дверь. Вместо ответа до нас снова донеслась та самая музыка, которую совсем недавно Эррера, без всякого сомнения преждевременно (или мне так кажется сейчас), окрестил этнической.