Апсихе - Эльжбета Латенайте Страница 32

Не пора ли прочь от сладости меда? Того, что называем человечеством? Наверное, пора. Наверное, пора, выучив слова, взять и забыть язык.

Уже пора прочь от моста через речку. Прочь от диалектов, от свободомыслия. Прочь от лиц квадратных, лиц чистых, лиц строгих. И как можно дальше, как только можно дальше от знания о том, как много еще надо сделать. И от легкомысленного оцепенения. Прочь от моралистов майских жуков с учебниками в руках, от воняющих, потому что постоянно кидаются лозунгами ненависти, от бунтовщиков, у которых самих нет носа. Прочь от туда́ и прочь от назад. Прочь от нестриженых овец и перерезанных вен, розовых, голубых, тоненьких. Прочь от мелодичности, убедительности и перевязей языка.

Прочь от человеческих заноз.

Прочь от идеологических диффузий, от иерархических прогрессий. Прочь от мелкости слуг, от соленых ненужных советов. Прочь от переливов под закрытыми веками. Прочь от соснового бора, ночи и очертаний детства. Прочь от призраков трансценденции и геометрической осязаемости метафизики. Прочь от глухоты, чьим эхом оборачивается записанный слог. Прочь от пепельниц, полных выкуренных перьев. Прочь от лексикона. От пергаментов.

Вот здесь, на горе, неважно, может — у подножья, между лисичками и чертополохом, между плевками болезни, письменными столами, перекрестками, сквозняками, между окрестностями, между чувством спеленутости и встряхиванием за грудки, между профессорами, прячущимися в пасти крокодила, и аватарами, между залитым дождем асфальтом и обшарпанной аптекой есть то, от чего надо бежать. Смрад человеческой нерешительности. Нерешительности перестать быть человеком.

На некоторое время Апсихе остановилась в одном селе. Село было темное, зиявшее множеством ям и помельче, и поглубже. Самым старым и самым слабым жителям Апсихе за несколько монет приносила дров и набирала воды из ручья у подножия горы. Когда увидела, что никто из ее подопечных не нуждается больше ни в топливе, ни в воде, ушла из села. И меньше чем за сутки добралась до другого.

Так она одновременно обслуживала и обеспечивала самых старых крестьян трех сел.

Апсихе понравилось жить на природе, даже если было немного темновато, мрачновато. Многие из подопечных предлагали Апсихе ночлег, настоятельно просили, зазывали, даже приказывали. Но она спала в лесу, в зарослях раскидистого кустарника. Обычно скапливающееся между землей и нижними ветками тепло довольно долго сохранялось там. Кроме того, голоса птиц и зверей меньше проникали сквозь густую крону и не мешали ночному отдыху.

За деньги, которые получала, даже не прося, — жители сами бросали ей монетки, — Апсихе покупала лохмотья все новых расцветок. Заворачивалась в них и снова и снова приходила к тем, у кого уже побывала. А те, уже старые и плохо видевшие, думали, что каждый раз к ним заходят новые люди, и удивлялись, откуда их столько, таких милосердных и участливых.

Спустя некоторое время самые старые в селе крестьяне, которых Апсихе безупречно обслуживала, превратились в самых молодых крестьян. Может, потому что больше не были теми, кому чего-то очень не хватало. Скорее наоборот: теперь им не надо было заботиться о самых необходимых вещах. И вот, самые молодые, полные забот и испытывающие гнет юношеской неудовлетворенности своей жизнью и жизненными обстоятельствами, заняли место самых старых.

Какое-то время Апсихе еще навещала самых старых в двух других селах, неприветливостью природы похожих на первое. Пока и там те, кому она все это время приносила дрова и набирала воды из ручья, не перестали быть старыми, потому что взяли и обогнали всех остальных по обеспеченности и благодарности за помощь. Поменявшись местами с самыми молодыми, счастливчики больше не были самыми старыми. В свою очередь, самые молодые возжелали другой, лучшей жизни, возжелали не такой угрюмой природы, не таких мрачных настроений в их маленькой общине. Постоянно недовольные, они начали превращаться в измученных заботами и болезнями, стареющих и некрасивых людей, пока не состарились настолько, что стали самыми старыми. А Апсихе оставляла молодых и более счастливых и принималась заботиться о новых старых.

Со временем Апсихе стала получать все меньше и меньше милостыни. Села с трудом сводили концы с концами. А люди, привыкшие к незнакомым помощникам, приносящим им воду и топливо, стали забывать о благодарности. Ведь уменьшалось и их удивление при виде Апсихе. В конце концов Апсихе больше не могла обновлять изношенное тряпье, чтобы возвращаться к своим крестьянам неузнанной.

Так закончились хождения Апсихе по селам.

Предпосылка — как и все прочие предпосылки: человек не есть. И ничего в том неприемлемого. И чего тут удивляться.

Ведь вполне может быть (наверняка так и есть), что, с точки зрения многих вот это читающих голов, я, когда говорю о несуществовании человека, обречена на упрек в поверхностной и недооформленной идейной позиции, утверждающей то, у чего заранее, еще до начала, нет никакой, ни малейшей перспективы. Самыми первыми противятся те, кто спокойно стоят себе и смотрят вдаль, уткнувшись в крепкую стену дома. А тот дом — строение из позиций и мыслей, опершись о которое они чувствуют себя спокойно и уверенно, живыми и в безопасности. Стоят, скрестив на груди руки, и, если льет дождь, успокаиваются, а если вовсю сияет солнце — жмурятся.

Но ничто не страшит. Даже если бы изнутри высыпалось все до последней клеточки, даже если бы обвалился дом, у которого стою, скрестив на груди руки, и смотрю сквозь тайны, ветром несомые, клубимые и огибаемые. Ведь нет ни домов, ни тех, кто их подпирает (и откуда им взяться или зачем они нужны?). Как нет тайных, сладострастных или постыдных взглядов. Или предательств — любви, убеждений или друга. Нет и того невинного ростка, который с болью и внутренним светом указывает на ангела с душой сатаны. Ведь у демонов и ангелов одинаково милый ангельский вид, но именно тот росток, росток жалости и скуки, ярко сияет сквозь ангела и раскрывает его природу.

В самом деле, очевидно и странно: ангелы — те же люди, потому что боги — тоже те же люди. Ведь религия (или религии) — интересная и крайне парадоксальная поза для множества людей и множества слов, потому что ее суть неотделима от совершенно бесспорного существования человека. Подчеркиваю, не апеллирую к чему-то другому, к какому-либо пункту диспута, только к тому, что религия возможна, только если признано бесспорное существование людей. Именно это, на мой взгляд, показывает ее сомнительность. Учитывая, что существование человека необязательно начинается, живет и заканчивается его существованием, религия как часть исключительно человеческой жизни или, вернее — часть его пребывания и его конечности, становится самой яростной отрицательницей идеи несуществования человека. Вернее, она возникает из чувств, страхов и влечений человека, то есть из существования человека, и становится бессильной чем-нибудь помочь, если возникает сомнение в необязательно само собой разумеющемся и очевидном существовании не только страхов, желаний и чувств, но и их источника — человека.

Давайте взглянем с другой стороны: религия как набор теорий, фактов, императивов, полностью зависимая от человека, возможно, самый великий и верный (если не единственный) знак его несуществования. Так как она несовершенна. Даже очень далека от совершенства: неизвестно зачем расколотая на множество названий, растрескавшаяся идеологически, исторически и геополитически, наткавшая бездну имен для богов, пророков, чертей, но так и не соткавшая силы, которая руками хотя бы одного из тех расколотых верований заключила бы человека в свою суть и объяснила бы все бездны и выступы его ума и сердца — и так утолила бы в конце концов его бесконечную ненасытность. Или еще больше увеличила ее.