Пересуды - Хуго Клаус Страница 32

Два часа назад Альма вымылась дома, холодной водой. Она хочет явиться к Нему живой, острой, легкомысленной. Она и забыла, как длинна и извилиста дорога от станции до Его дома. За прошедшие годы здесь появилось четыре, нет, пять гаражей и два супермаркета. Новые улицы и школа. Сразу за огромным валуном с надписью «Аркадия» начинаются Его владения: кипарисы, платаны, кустарник; парк, когда-то искусно распланированный, зарос, одичал, кое-где торчат сухие стволы. Проржавевшие ворота распахнуты. На подъездной дороге — четыре разбитых автомобиля.

Только что на берегу канала, нет, раньше, когда она, едва выйдя из дверей вокзала, шла вдоль ряда кафе, а из них пахло пивом и кофе, Альма мысленно представляла себе, как подойдет к огромному господскому дому, а Он будет ждать ее на крыльце. Он спросит ее, где была она столько времени, а она скажет: «Лучше будет, если сперва ты ответишь мне на этот вопрос».

На что он: «Как давно оно было, прошлое?»

И она: «Только ты можешь посчитать, у меня было слишком много горя». Нет, нельзя, он может подумать, что я жалуюсь.

Какая длинная дорога. А в конце — дом, перестроенная монастырская ферма. На двускатной крыше красная черепица разной формы и оттенков. Боковые флигеля крыты темно-серым тростником. За ними — кирпичные своды загона для овец. Альма прислоняется к стволу гигантского пятнистого платана. Узловатые корни у ее ног извиваются, словно окаменевшие змеи.

Очнувшись, она видит перед собой человека в тяжелой зеленой пелерине; он стоит, расставив ноги, и смотрит на нее. Потом, опершись на вилы, отвешивает поклон. В первое мгновение ей чудится, будто это — Он, исхудавший, беззубый и лысый, потому что из-под берета не выбиваются волосы. Но это, конечно, слуга, помощник. Он снова кланяется.

— Я полагаю, вы заблудились, — говорит.

— Нет. Я хочу видеть Его.

— В настоящее время ситуация такова, мефрау, что это возможно только в случае получения недвусмысленного распоряжения минеера.

— Я должна поспеть на обратный поезд.

Старик самодовольно ухмыляется:

— Поспеть на обратный поезд не всякому удается.

Она обходит слугу и направляется к дому.

Замедляет шаг, она не может предстать перед Ним запыхавшейся. Останавливается у входа.

— Ты изменилась, — говорит слуга. — Я забыл твое имя, но ты выглядишь по-другому. Раньше ты, кажется, была блондинкой?

— Пепельной блондинкой.

— А теперь — соль с перцем.

Он кивает. Слуга.

— Ты считала, что имеешь право стать здесь полновластной хозяйкой. Признавайся. Я много раз видел, как ты приходила.

— Может быть.

Ехидный смешок.

— Ты приходила сюда. Рыскала по всем комнатам. Больше двадцати лет назад. Он был тогда аж в самой Аргентине. Перед отъездом оставил ворота открытыми, для тебя. У нас тогда пропали три коровы.

Он отворяет перед ней тяжелую дубовую дверь.

Внутри ничего не изменилось, мебель стоит на прежних местах, стены по-прежнему выкрашены под мрамор. Альма вернулась в дом, который много лет звал ее назад, чаще всего — во сне. Только свет изменился. Сквозь узкие, высокие стеклянные двери — три метра в высоту, метр в ширину — больше не проходит солнечный свет.

Она чувствует себя так, словно случайно забрела в провинциальный музей.

— Садись же.

Почтительно поклонившись, он выходит.

Надо было взять такси на станции. Как она устала.

Шкаф работы Буля [74]— инкрустированный медью, оловом и перламутром. Два больших дрезденских зеркала в рамах позолоченной бронзы. Голландская медная люстра. Восьмиугольный стол шестнадцатого или семнадцатого века. Бронзовая ваза «ампир», у которой отломилась ручка, когда ее швырнула в Него любовница-голландка, которая ела только бутерброды с сыром или шоколадом, зато пила все, что обнаруживалось в пределах досягаемости. Об этом Он рассказывал ей на резиновой фабрике в Эшвеге. Когда она спросила, попадались ли среди Его баб по-настоящему уродливые.

Гардины перламутрово-серой тафты, пыльные. Слуга вернулся.

— Он еще спит. Он подаст нам знак, когда проснется.

Нам. Я и слуга на равной ноге. К ее изумлению, слуга проходит мимо и садится, положив ногу на ногу, в ампирное кресло против гобелена со сценой охоты и оленем, истекающим кровью в левом углу.

— Как звать тебя? — спрашивает Альма.

— Браунс.

— А по имени?

— Так и зови — Браунс.

Она глядится в маленькое зеркальце. Щеки пылают. Подкрашивает губы; помада темно-красная, как у дешевой шлюхи.

— Не стоит так стараться, — замечает Браунс. — Он почти ничего не видит.

— Почти?

— Серые хлопья. Это неизлечимо. Он не узнает тебя. У него, в отличие от вашего покорного слуги, отсутствует зрительная память.

— Я должна успеть…

— …на обратный поезд. Если позволите, я отвезу вас на станцию в нашем автомобиле. Могу я спросить, куда идет поезд, или вы не хотите говорить? Если так, я остановлю машину у входа на станцию. Мы можем одолжить вам зонт, потому что, как вы, возможно, заметили, уже некоторое время идет дождь.

Дождь не утихает.

Через четверть часа раздается звоночек, слабое подобие того, что трезвонит у двери нашей лавки, вся моя жизнь подчиняется звонкам.

— Он проснулся.

Браунс видит: что Альма собирается встать, и поднимает руку.

— То, что он проснулся, не означает, что он может переносить общество посторонних.

Альма выходит в холл, пол выложен черно-белыми мраморными плитами, на стене — поясной портрет принца де Линя [75], о котором Он ей рассказывал. Она — истинная хозяйка этого дома. Хотя пробыла здесь всего один день, когда приходила, неся под сердцем дитя.

Она поднимается по парадной лестнице. Как тогда, в тот единственный день в пустом доме. Только медленнее, тяжелее, затаив дыхание, но не думая об этом. Она находит спальню в конце коридора, отворяет дверь и видит Его — кого еще она могла увидеть, кроме своего желанного?