Русский роман - Меир Шалев Страница 32

Биньямин расставил руки.

«Пусти свои руки!» — сказал он. Его иврит был еще слаб.

Мама не решалась.

«Schnell, schnell, — сказал Биньямин. — Я готовый ловить».

Наши деревенские на глаз определяют точный вес теленка, по цвету луны предсказывают, куда подует завтрашний ветер, и по вкусу лука говорят, сколько азота в почве. Мама увидела спокойные глаза и широкие плечи молодого работника, разом отпустила руки и полетела вниз. Широкое платье взметнулось, закрыв ей лицо, а желудок взлетел к горлу. Глаза ее были плотно сжаты, и она почувствовала, будто качается в его могучих руках.

Биньямин крякнул под силой удара. Мама была девушка рослая и не такая уж воздушная, и он вынужден был упасть на колени и принять ее вес на грудь и на бедра. Ее перепуганное тело ударилось о его грудную клетку, обнажившийся живот часто задышал от страха рядом с его щекой. Так близко, что даже я, сквозь все это время и все слова, могу почувствовать тепло ее плоти.

«Теперь можешь меня отпустить, — сказала она и улыбнулась. Дыхание уже вернулось к ней, глаза открылись, но испуганные ногти все еще вонзались в его руки и плечи. — Ты большой молодец».

Мой отец смутился. Он никогда не был так близко к девичьему телу.

«Большое спасибо, Биньямин», — засмеялась она и, выскользнув из его рук, стала разглаживать платье, но в этот момент появились Эфраим и Даниэль, неся в руках высокую садовую лестницу.

«Эй, ты, йеке недоделанный, ты что это делаешь?!» — в ярости крикнул Эфраим. Пятнадцати лет от роду, худой и легкий, он готов был броситься на здоровенного рыловского работника. Даниэль стоял потерянно и беспомощно, потрясенный и изжелта-бледный от ревности. Губы его дрожали.

«Он спас меня, — сказала Эстер. — Этот рыловский йеке-недотепа меня спас».

И опять мой отец услышал ее смех. И сладкий ветер скользнул по его лицу, когда мама, Эфраим и Даниэль Либерзон пробежали мимо и скрылись за углом.

Моему отцу было шестнадцать лет, когда он приехал в нашу деревню и был распределен в хозяйство Рылова.

«Он прибыл из Германии накануне великой войны, — написано в истории деревни в разделе „Наши павшие“. — Вся его семья погибла в газовых печах, а он нашел свою смерть в нашей стране. Мы помним его старательность, вежливость и образованность. Мы помним, как он каждый вечер ходил на молочную ферму, насвистывая по пути целые симфонии, и улыбался каждому прохожему, хотя нес на коромысле четыре тяжелых бидона с молоком».

«Рыловский недотепа» таскал бидоны на себе, потому что не смог договориться с рыловскими лошаками. Четыре бидона, по тридцать пять килограммов в каждом, висели на железных цепях, прикрепленных к оглобле, которую он клал себе на плечи.

Рыловские лошаки прибыли в деревню во время Первой мировой войны, вместе с британской армией, и решили здесь остаться.

«Если не считать их надоедливой привычки выпрашивать пива у каждого встречного, это были две замечательные рабочие скотины», — рассказывал Мешулам. В коробке с надписью «Мелочи нашей жизни» у него хранился пожелтевший протокол заседания деревенского Комитета, на котором Рылов испрашивал специальный бюджет для покупки пива своим лошакам. Мешулам регулярно зачитывал этот протокол на деревенских праздниках.

«Товарищ Рылов говорит: Все лошаки едят ячмень, а для моих лошаков пиво то же самое, что жидкий ячмень.

Товарищ Либерзон замечает: По-моему, товарищ Рылов слишком умничает.

Товарищ Рылов говорит: А почему товарищ Миркин поит свою индюшатину вином?

Товарищ Циркин возражает: Никто никогда не поил куриц вином. Это все миркинские сказки.

Товарищ Рылов говорит: После легкой выпивки мои лошаки вкалывают, как лошади.

Товарищ Либерзон вносит предложение: Я предлагаю отклонить просьбу товарища Рылова. Недопустимо внедрять алкогольные напитки в круговорот нашей творческой и трудовой жизни.

Товарищ Рылов говорит: Между прочим, ваша „Трудовая бригада имени Фейги Левин“ тоже вылакала не так уж мало водки.

Товарищ Либерзон отвечает: Мы благодарим товарища Рылова за сравнение, но хотим заметить, что в „Трудовой бригаде“ не было ни одного четвероногого осла, только двуногие.

Товарищ Рылов говорит: Тогда я сам буду варить для них пиво.

Товарищ Циркин возражает: Мы не для того взошли в Эрец-Исраэль, чтобы поить скотину шампанским».

Слушатели смеялись и аплодировали, но все знали, что Рылов высадил у себя два ряда хмеля и его лошаки каждый день вспахивали вдвое больше, чем любая другая пара тягловых животных. В деревне и поныне вспоминают гигантские пенистые лужи, которые оставались за ними в поле на бороздах. Даже Зайцер, большой спец по ослам и ячменю, был «возмущен таким баловством».

Долгие годы, проведенные в армии, а затем в деревне, ожесточили сердца рыловских лошаков. Сообразив, что перед ними парень простой и наивный, они принялись потешаться над ним, не давая запрячь себя для поездок. Они нарочно запутывали вожжи, гадили на оглобли и непрерывно забавляли друг друга, состязаясь, кто из них громче рыгнет или пукнет. Но отец был добросовестный парень, и даже если его тяжеловесная беспомощность порой смешила жителей деревни, его старательность и пунктуальность вызывали у них уважение. По сей день у нас вспоминают, как он однажды оставил Рылова в сточной канаве. Дебора, рыловская вспыльчивая молочная корова, ударила хозяина копытом по голове, и тот без сознания свалился в канаву. А мой отец, торопясь на молочную ферму, куда он всегда старался приходить точно вовремя, не стал его поднимать.

«Но я обязательно накрыл на него мешок, чтобы он не сделался совсем больной», — извинялся он потом перед рыловской Тоней.

В Германии он учился в техническом училище и уже через месяц после появления в деревне спроектировал и построил в хозяйстве Рылова автоматическую поилку для телят, которая вызвала восхищение всей Долины. Он чистил коровник жесткой щеткой и раствором пиретрума и поставил там громкоговоритель, подведя к нему провода из своей времянки.

«Даже рыловская Тоня и та признала, что Малер хорошо влияет на удой ее коров», — рассказывал мне Авраам в одной их тех редких бесед, которыми он меня удостаивал.

«Как-то раз я шел по дорожке, и вдруг звуки Бетховена, словно волшебными канатами, притянули меня к времянке твоего отца. Я подошел и заглянул в окно. Он лежал на кровати, золотые кудри на лбу, как копна соломы, и слушал музыку. У него был патефон, который ему прислали родители из Германии. Успели послать до того, как Гитлер их сжег».

Пинес постучал и вошел. Биньямин поднялся, клацнул каблуками и поклонился. В тот день в жизни отца произошли три события. Он был переименован из Биньямина Шницера в Биньямина Шенгара, получил первый частный урок иврита и одолжил Пинесу две пластинки.

«Твой отец учился старательно и увлеченно. И хотя он так и не стал свободно говорить на иврите, но абсолютно правильно означал огласовку» [74].