Тайны храмовой горы. Иерусалимские воспоминания - Станислав Сенькин Страница 32

…После исповеди у отца Матты я шел радостный и полный воодушевления. Старец научил меня правильному взгляду на вещи. Нужно было сохранить ту чистоту те знания, которыми меня напитали блаженные старицы, и не поддаваться на коварные провокации времени. Претерпевший до конца, тот спасется.

Радуясь от переполнивших сердце добрых помыслов, я решил пойти в армянский квартал и помолиться в монастыре, поблагодарить Бога за то, что Он разрешил все мои большие сомнения. Конечно, я понимал, что мое воодушевление могло быть только временным явлением. Мир, который находился вокруг меня, постоянно влиял на мое сознание, формировал его, как опытный и безжалостный скульптор, отсекая все, что он считал ненужным. Рутина минутных впечатлений была способна похоронить любое доброе намерение. Капля камень точит.

Но я, молитвами старца, обнаружил в сердцевине своей души еще один резерв, сильный довод, чтобы продолжать сопротивляться внешнему влиянию. Сам Бог через старца подкрепил меня, я понял это по тому чувству, которое во мне пробудилось. Продолжительная беседа с отцом Маттой вызвала во мне насущную потребность поблагодарить Творца.

Матери учили меня, что славословие — высшая степень молитвы.

Подойдя к храму, я отодвинул ковер, который служил здесь дверью, и оказался в притворе. Службы пока не было. Осторожно перекрестившись по-армянски, я стал напряженно молиться. В высшей степени молитвы я продержался немного и постепенно съехал в просительную и покаянную. В своих молитвах я просил Господа, чтобы Он помог мне выдержать все испытания и обрести свое место в жизни. Мне предстоит выполнить мое предназначение, но сперва нужно было определить, в чем оно состоит. Я молил Бога, чтобы Он открыл мне мой путь.

Постояв так пару часов, я вошел в какое-то приятное молитвенное состояние, когда забывалось любое зло, пока меня не одернул за рукав тот самый монах, который говорил мне о борьбе двух патриархий в Великую Субботу:

— Эй, Левон, очнись!

Я открыл глаза и, попытавшись прийти в себя, поздоровался с ним. Монах жестом показал, что мне необходимо выйти из храма. Он принялся поучать меня на разные духовные темы. Этот монах мнил себя великим проповедником, забывая мудрость древних: если ты хочешь учить других духовному, не становись учителем. Этот монах армянского монашеского братства Святого града постепенно стал одним из главных моих гонителей и терпеть меня не мог. Но это не относилось к моим ушам:

— Левон, я же учил тебя не молиться с закрытыми глазами?! Это же не молитва, а самогипноз, как ты этого не понимаешь? Или того хуже — ты молишься не сердцем, не умом, а воображением. Хм. Ты, наверное, представляешь в уме что-нибудь, я же прав? Это неверный образ молитвы. — Монах стал размахивать руками. — Я тебя сейчас научу. Смотри. — Он как будто держал в руках невидимый шар. — Сосредоточь свое внимание на видимом образе, кресте или фреске. Да и то ни в коем случае нельзя включать воображение. Видимый знак нужен для того, чтобы удерживать воображательную силу в заданных рамках, а не усиливать ее. — Монах, увидев, что я пытаюсь к нему прислушиваться, размяк и, уже радостно улыбаясь, закончил поучение. — Молись умом, а сердце само откроется, когда придет время. — Он немного пожурил меня и сказал, что из Эчмиадзина для меня пришло письмо. Монах думал, что обо мне уже все давно забыли, но это письмо из Армянского патриархата повысило мой статус в его глазах. Поэтому он уделил мне немного внимания. Монах зашел в управление и через минуту вынес мне большой и красивый белый конверт. Затем он иронично покачал головой, глядя на мои лохмотья, и, к моему большому удивлению, пригласил к столу:

— Может быть, хочешь чего-нибудь покушать, Левон? У нас осталось немного супа после обеда. Поди, спроси трапезаря, скажи, что я благословил. — Этот монах был секретарем патриарха и главным ризничным. Он был очень амбициозным, но, увы, не мог добиться рукоположения, потому что у него отсутствовало несколько фаланг пальцев правой руки.

Мне оставалось только порадоваться неожиданному предложению старшего ризничного.

— Да, пожалуй. Я сегодня еще ничего не ел. — Монах властным жестом указал на дверь трапезной, и мне осталось только повиноваться. Трапезарь смерил меня презрительным взглядом, но ничего не сказал и вынес мне первое и второе. Я поел в гордом одиночестве в просторной трапезной, глядя на скупые армянские фрески, и думал, что значит этот конверт для моей жизни. Кому я в Армении мог понадобиться? У меня не осталось там друзей. Может быть, до настоятеля монастыря, где я жил, дошли слухи о моем теперешнем жалком положении, и он хочет вернуть меня назад, в Армению? Но это вряд ли — церковные люди меньше мирских любили неудачников. Отобедав, я вышел на улицу и осторожно вскрыл конверт. В нем я обнаружил еще один вложенный маленький конвертик и с сердечным трепетом обнаружил, что это письмо пришло из Турции! Это послание с ванского нагорья от моих блаженных матерей!

Я не откладывая вскрыл конверт и с жадностью погрузился в армянские буквы. Мои глаза увлажнились от радости. Писала мать Фамарь. Текст был написан слабой рукой, что наполнило мое сердце состраданием к старым монахиням и любовью к ним. Ведь они для меня стали самыми настоящими родителями. Единственное, что меня тревожило: матери, перед тем как отправить меня в Армению, прежде всего сама мать Фамарь, запретили мне пытаться связаться с ними каким-либо образом. Она считала, что я не должен желать с ними встречи на этой земле, потому что это помешает мне подвизаться в монастыре. Также матери сказали мне, чтобы я тоже не ждал от них никакой весточки, по той же самой причине. Должно было произойти что-нибудь из ряда вон выходящее, чтобы мать Фамарь — обладательница твердого принципиального характера — решилась нарушить свою установку. Приняв это соображение, я уже с небольшой тревогой стал читать письмо.