Люди ПЕРЕХОДного периода - Григорий Ряжский Страница 32

Однако вернусь к тому, как начинали, к первому серьёзному делу, о которое сперва споткнулись, но после чего у нас было уже всё наоборот. Для начала, как старший из нас двоих по новому труду, решил я в ходе изъятия положенного испробовать братову методику. Дали нам для начала обойти три киоска при вокзале, собрать оброк, но за ничтожностью этого события представить заранее, видно, позабыли. А мы думали, раз идём, то всё уже путём, народ в курсе, мы в шоколаде, братва останется довольна. Подталкиваю Павлухана, чтобы первым с заднего проёма предстал и произнёс волшебные слова страха и упрёка. Сам был рядом, неподалёку от места взимания. Он стукнул, осторожно так, без напора: оттуда высунулся расхристанный мужик под сороковник и кивнул:

— Чего тебе?

Паша плечами пожал и безразлично так говорит ему, стараясь не частить:

— Друг мой, тут такое дело, число сегодня сами знаете какое, так что… honorem scire tempus et turpi aliquo.

Мне он потом отдельно расшифровал, уже после того, как всё закончилось к нашему двойному позору. Сказал: «Пора бы и честь знать, а то некрасиво как-то…»

Мужик туда-сюда глазами зыркнул и даже не стал обижаться на всю эту хрень, озвученную явившимся неведомо откуда хотя и длинномерным, но худощавым и тихоголосым пареньком соплячьего возраста. Ему даже не пришлось сменить выражение лица на встречно равнодушное, потому что таким оно, видно, было у него начиная с первого дня рождения. Он просто коротким движением ноги резко вломил брату в пах, снизу вверх, с ходу обозначив главную ячейку этого места, и тут же захлопнул дверь обратно, не подав всем своим действием и вопросом даже малого намёка на испуг. Бормотнул лишь, да и то довольно беззлобно:

— Ходят тут… наркоманы хе́ровы…

Братан мой согнулся пополам и всей своей согбённой фигурой медленно повалился на снег. В тот момент, когда он приземлился, лишившись в полёте рукодельной маминой шапки, дожидавшейся его все четыре года колониальной малолетки, я ощутил укол нечеловеческой силы в таком же самом месте, куда был атакован мой униженный двойник по крови и судьбе. Не знаю, чего в этом ощущении было больше, дикой обиды за нашу с Пашкой поверженную смолоду честь или же просто тупой физической боли в паху, отдавшейся рикошетом после мужикова удара в мою недозревшую душу. Знаю только, что, с трудом тогда удержав себя в равновесии, впоследствии я так и не сумел остановить себя, чтобы не ответить ларёчнику. Не стану рассказывать, как и когда я отомстил ему, но сделал это так, что морда у него, поди, до сих пор имеет приветливый глаз, в основном левый, и носит выражение общей усталости от неудавшейся жизни.

Следующую точку сбора подати я уже взял исключительно на себя. Пашка понуро сопровождал меня, постигая искусство противостояния миров, один из которых представлял его отпетый брат-двойник, то есть сам я, другой же предопределялся наличием в нём рабов и холуёв, готовых лечь под меня же, сильного и наглого хозяина будущей жизни. Было ещё, правда, нечто третье, невнятное, слонявшееся где-то посерёдке между первым и вторым: к нему, скорей всего, и примыкал мой пострадавший Павлухан. И я, наверно, обманывал себя, когда, слепо отбросив сомнения, продолжал числить своего братуху в рядах нашей стаи, а не относил его ко всем остальным, кто не имел по жизни нужной храбрости, силы и отваги. В те лихие годы само понятие силы и воли было у меня ошибочным, искривлённым, не отвечающим сути вещей. Но это я понял уже поздней, вплотную столкнувшись с различными ситуациями в ходе наших преступных рабочих вылазок.

Короче, брат молча наблюдал за порядком действий, осуществляемых мною уже по всем правилам, отработанным наукой властвовать и изымать ещё задолго до нашего членства в бандитской корпорации, а не только в угоду разным мудрым незнакомым словам нерусского звучания. Он подмечал детали моих выступлений, стараясь не упустить при этом важного, и тоже вырабатывал для себя кодекс предстоящей жизни, тоже от и до. Что же касается души, какую я только что упомянул, то именно тогда, после этого досадного открытия, я навсегда переменил о ней своё мнение. До этого я искренне полагал, что у нас она одна на двоих, как иногда случается у полных двойнях, общая и неделимая, но теперь я думаю, что заблуждался. Их у нас всё же две, были и остались, и они разные, тоже типа «от и до» — «a et ad», как обозначил бы ситуацию мой брат, использовав в своём дурацком переводе это смехотворное словечко «ад».

Так или иначе, но я быстро рос на этой почве, с которой сам же снимал урожай, успевая поделиться им с братом. С самых нижних мы довольно шустро перебирались к серединным и уже через пяток лет непрерывной противоправной деятельности заслуженно обрели уважение старших не только по бригаде, но и от кой-кого по сообществу. Пашка всегда был при мне, трясь об меня, как моллюск о раковину, и во многом его параллельное продвижение было обусловлено именно этим фактом. Кроме того, никто так и не научился на раз угадывать, кто из нас какой есть и кому обламывается больше по части бандитской репутации. Одёжей мы менялись довольно часто — так, чтобы ничей глаз особо не научился выискивать различия между нами. Иногда, чтобы как-то прикрыть своего недостаточно аморального двойника от сравнительно грязных дел, я подставлял себя под его поручения и нарочито делал эту работу как нельзя старательней, излишне рвя себе жопу, с единственной целью — поднять по мере возможности братские акции, утаив промежуточную правду.

Ещё через пару лет грохнули нашего бригадира, того самого — помните? — учителя первого моего, с перебитым носом и в лампасах, какой запал ещё на единство и борьбу наших противоположностей. И тогда бригадиром, недолго думая, сделали меня, оказав большое доверие. Паштет, само собой, при мне, правой рукой. С его удивительными мыслительными особенностями, нежеланием обзаводиться громким именем в наших кругах и, самое главное, при полном отсутствии всяческих амбиций в делах наживных, материальных, овеществлённых в бабле деревянном и не только в нём, он подходил под новую задачу как никто другой. Сидел у меня на планировании средней руки операций, уйдя из состава прямых бойцов, непосредственного бычья́, где ему по мере продвижения к серединным было всё трудней и трудней поддерживать иллюзию собственной беспощадноcти и крутизны. Теперь нам дан был реально весомый бонус, и, кроме того, мы с ним стали получать уже вполне отчётливые бабки.

Матери мы взяли однуху, там же, в Перхушкове, но уже со всеми делами, горячей, холодной, ламинатом и керамическим горшком испанской поставки с отдельным крантиком для пуска воды внутрь себя, но сзади. Себе же покамест снимали нормальную двушку неподалёку от штаб-квартиры. А на тех барачных метрах кой-чего держали, оборудовав под дощатым полом тайный схрон. Туда же сносили и честно заработанное, и то, что иногда удавалось отгородить от братвы по результатам всех наших дел. Должен признаться, что в плане личного обогащения мы с братом могли бы стоять серьёзно круче того, как лежали тогдашние фишки, но, к собственному огорчению, я ничего не мог поделать с Паштетом. Хочешь — не хочешь, мне приходилось с ним считаться, в силу одной и той же неделимой крови. Пару раз, если уж на то пошло, я, конечно, сделал попытку осуществить гнилой заход, спустив санкцию проявить мало чем оправданную жестокость в отношении одних козлов и заколбасить, ежели чего, кое-каких вполне приличных, но ненадёжных людей. Так он узнал, обормот латыньский. И об одном случае, и о другом вызнал Паштет мой неприкаянный, хоть никто и словом ему не обмолвился о тех посторонних при его месте делах.