Словарь лжеца - Эли Уильямз Страница 32

Сразу же после пеликана и предоставив устранять разор на лужайке умелым рукам паркового смотрителя, София взяла Трепсвернона под локоток и отправилась прямиком за ворота парка.

– Я требую, по завету Гиппократа, чтобы меня кормили эклерами и подавали мне горячий чай, пока день не оказался слишком уж чересчур.

Трепсвернон тут же забыл все знание местности, и мозг его заелозил в ознобе. София, кажется, ничего не заметила: пока он запинался и яростно пялился на то, что их окружало по всем сторонам света, она воспользовалась заминкой и захлопотала над кровью на рукавах. Затем шаг ее сделался уверенным, и не успел Трепсвернон ничего сообразить, как они прочесывали близлежащие улочки и рыночные ларьки в поисках шали. Он не привык к такому обыденному совершению покупок и топтался позади, пока она легко болтала с приказчиком, трогала кончиками пальцев ткани, ощупывая их текстуру и с интересом кивала, когда они превозносили достоинства и свойства разный материй. Едва новая шаль оказалась должным манером приобретена, София тут же объявила, что ей хотелось бы посетить продавца канцелярских товаров. Рукою она обвила его предплечье, и уже совсем скоро Трепсвернон шагал где-то чуть в стороне от Пэлл-Мэлла с пузырьком туши марки «Пеликан» и новой серебряной авторучкой, заткнутой в кармашек у него над самым сердцем.

– Не стоит так смущаться, когда принимаете подарки! – сказала София, хохоча над тем, как он ежится и поводит плечами. – Особенно когда вы пожертвовали своей ручкой «Суонзби» на такое благородное дело. Я проста обязана вам ее возместить.

Трепсвернон предположил, что ему вообще-то пора уж вернуться на службу. При этом его настиг небольшой приступ кашля, как будто само тело его взбунтовалось против того, чтобы слова вообще из него исторглись. София потуже запахнула на себе шаль, дабы сокрыть более очевидные мазки пеликаньей крови.

– Словарь может обойтись без вас еще часок. А кроме того, – и она при этом ускорила шаг, – после такого потрясенья посидеть где-нибудь в тихом месте часто бывает полезно для цвета лица.

Трепсвернон подумал о своей конторке в Письмоводительской – между Апплтоном и Билефелдом.

– Выпить чего-нибудь горячего и съесть чего-нибудь сладкого, – продолжала София.

Представились бумажки, разбросанные по его конторке.

– Я б не осмелился противиться вашему медицинскому совету – с учетом предыдущего пациенса, ну уж нет. Во всяком случае – без каких-нибудь рыцарских лат на мне. – И он изобразил походку мачтогрудого пеликана с измученным достоинством ковыляющего святого Себастьяна.

– Я ни малейшего понятия не имею, о чем вы говорите, – отозвалась София. – И знаете, мне кажется, вам будет лучше мне это объяснить подробно в каком-нибудь тепленьком местечке?

И он ощутил, как под его предплечьем мягко сжимается ее рука.

«Café l’Amphigouri» выбрала София – по прихоти, в какой-то боковой улочке поближе к Уайтхоллу. Несмотря на близость к Суонзби-Хаусу, Трепсвернон этого места не знал или, должно быть, не обращал на него вниманья, проходя по городу, отмахиваясь как от пункта назначенья, лично ему не предназначенного. Скатерти там были толщиной с королевскую глазурь, а к сахарнице прилагались причудливые серебряные щипчики. Когда парочка уселась, хозяин кафе приложил немного пекарского порошка к ссадине над бровью Софии. Разместили их у окна, и вскорости перед ними оказался полный стол крохотных кексов, булочек и десертных вилок.

– Дома, – произнесла София, поворачивая тарелку, дабы получше рассмотреть кондитерское изделие, состоявшее из тончайших слоев, – мы бы назвали сие тортом «Наполеон».

– Вовсе на него не похоже, – ответил Трепсвернон, гоняя вилкой по своей тарелке эклер.

– Очень хорошо, – одобрила София, и лексикограф просиял. Она постукала по боку торта вилочкой, считая слои крема и тонкие блинчики теста. Кончиком пальца сняла из уголка рта сахарную паутинку глазури. Трепсвернон подался на стуле вперед, дабы получить лучшую возможность улавливать ее слова, но какую б мысль ни формулировала она, та вроде бы покинула ее в тот же самый миг. Вместо этого София поднесла к губам чайную чашку, и Трепсвернону подставилось лицо, скрытое за фарфором в цветочек. На донышке ее чашки значилось вручную выписанное имя изготовителя:

«ХЭВИЛЕНД и К, Лимож».

Ему хотелось запомнить всю эту сцену как можно точнее. Всякая деталь чайной комнаты полнилась особым смыслом, раз в ней теперь сидела София. От угла теней в шторах – до числа граненых кубиков в сахарнице. Расстановка стульев и позы других едоков вдруг показались насущно важными. Точная высота тона колокольчика, когда они входили в двери, стала важнейшим фактом, которым следовало дорожить и каталогизировать наедине с собой.

Быть может, все энциклопедические лексикографы переживают любовь этаким манером, подумал Трепсвернон, – как мог бы одержимый собиратель, скопидом случайности-как-факта. Все подробности сии ему даже особо не нравятся: хотелось шваркнуть тою чашкой оземь за то, что встала меж ними – будьте вы прокляты, чертовы горнила Лиможа! – но при этом хотелось ему и определить синенький цветок с кручеными листочками, что украшал своим орнаментом фаянс. Знай он названье цветка – побежал бы к ближайшему флористу и наполнил томленья свои целыми его охапками, набил бы жилье свое до самых стропил бутоньерками, букетами и связками его. Ему хотелось насыщаться всякою подробностью, закрываться от любого света с ароматом не-чайной, что осмеливался когда-либо снова даже близко подступать к нему.