Зимний солдат - Дэниел Мейсон Страница 32

– Как-как, пан доктор? – переспросила Маргарета.

– Grottenolm, – повторил Люциуш. – Протеи. В детстве я ходил смотреть на них в Императорские зоологические коллекции. Это маленькие саламандры с прозрачной кожей.

Всплыло воспоминание о роскошном номере в стиле Людовика II и об испуганной девочке, с которой он должен был потерять девственность. Но как же странно снова встретить их здесь, подумал он, этих редких саламандр, живущих в самом темном углу аквариума, где одинокие мальчики стоят, прижавшись лицом к стеклу, а издерганные гувернантки стирают платочком со стекла следы их носов.

Он не отрывал взгляда от Хорвата. Тот тоже бывал в музее? И почему они сейчас возникли в его болезненных рисунках? Кошмары? Галлюцинации? Или они как повторяющиеся вновь и вновь лица – Люциуш подозревал, что это портреты его близких, – что-то, за что можно держаться? Опора? Это чудовища, которые прячутся в тени его набросков, или их антидот?

– Вы видели протеев, – сказал Люциуш и при этом третьем повторении заметил что-то во взгляде Хорвата. Что-то неуловимое – узнавание, воспоминание, но он точно это почувствовал. Существовала какая-то связь, не только между ними, но с чем-то более глубоким, более давним, из детства, что-то заключенное в этом слове.

Он повернулся к Маргарете:

– Скажите, что мы вернем его домой.

Следующим вечером в Лемновицы прибыл наряд эвакуации – забрать пациентов, достаточно крепких, чтобы перенести зимнюю дорогу до Надворной.

Люциуш и Маргарета медленно вели шофера санитарного грузовика вдоль рядов больных. Был выбран польский рядовой, выздоравливающий от пневмонии, чешский офицер пехоты с раной головы, готовый к реабилитации, и еще двенадцать солдат из «переломов и ампутаций».

– Я думаю, он готов, – сказала Маргарета, когда они подошли к Хорвату.

Люциуш заколебался, глядя на солдата, который мирно спал, прикрыв рукой лицо. Нет, подумал он, его воскрешение еще не окончено. Нет сомнений, что Хорват достаточно силен, чтобы перенести дорогу. Но что потом? Надворная – всего лишь перевалочный пункт. Оттуда его повезут дальше, в другой госпиталь, и Люциуш боялся, что в другом госпитале не будут знать, как с ним обращаться. Там Хорват может потерять все, чего Люциушу удалось добиться своей алхимией.

Маргарета спокойно слушала его, когда он излагал ей свои соображения в более осторожных, практичных выражениях.

– Он хочет ехать, – сказала она наконец.

– Хочет? Он сам это сказал?

– Он звал маму, говорил Haza. Дом.

Люциуш засомневался. Он не ожидал такого сопротивления. Разве Маргарета не разделяла с ним волнение от сделанного открытия, от первых шагов к выздоровлению, от первых намеков на проявление личности, которая вот-вот должна была им открыться? Она была с ним позавчера, видела лицо Хорвата, мимолетное пробуждение, когда Люциуш узнал саламандр на его рисунке. Разве сама она не устала от ампутаций? Ведь она тоже, наверное, хочет увидеть, что будет дальше…

Снаружи поднялся ветер, засвистело в щелях.

– Я не уверен, что он понимает, – сказал Люциуш. – Там страшный холод, и санитарный транспорт идет на север, вглубь Галиции. Не к маме. В польский госпиталь. И если ему станет лучше, его заберут обратно на фронт.

– Я знаю. Но это относится ко всем пациентам, пан доктор. Он пробыл здесь уже три недели. Веронал они могут ему давать с тем же успехом, что и мы, правда? Мы пошлем с ним инструкции. Мы не можем обращаться с ним иначе, чем с остальными, вы это знаете.

– Но он ведь и правда отличается от остальных, вы видели, какого прогресса мы достигли, – сказал Люциуш. Ему казалось сейчас, что он спорит не с ней, а с тем, кто присутствует здесь незримо, но близко. И он добавил: – Вы знаете, что они делают с такими людьми, чтоб послать их на фронт, – электричество, шарики Мукка… Это пытка.

– Я слышала, – перебила она. – Но мы полевой госпиталь, не реабилитационный. «Залатай и отправляй дальше», так? Если пациент достаточно здоров, чтобы перенести дорогу, мы его эвакуируем. Вынуждена напомнить пану доктору, что прямо по ту сторону равнины – казаки.

– Фронт в ста километрах от нас, сестра.

– Пан доктор. Фронт приближается быстро.

Снаружи снег на крыше поскрипывал под ветром. Они стояли лицом к лицу в средокрестии, сверху лился слабый свет. Впервые на своей памяти Люциуш понял, что сердится на нее. Он чувствовал, что невольно повышает голос, ему было неловко, что так много для него поставлено на карту.

– Я не могу, – сказал он. – Я давал клятву. Не навреди.

– Как скажете. – Она сжала губы и сделала реверанс; он успел хорошо узнать этот ее знак несогласия.

Маргарета повернулась, чтобы уйти, но остановилась.

– Пан доктор?

– Да?

– Вы оставляете его ради его блага. Не ради нашего, надеюсь.

Грузовик ждал у церкви.

Снег засыпал капот и брезентовый верх. Парочка деревенских детей, тащивших хворост, остановились, чтобы поглазеть на них. Люциуш проводил отобранных для эвакуации солдат, которые один за другим отдали ему честь и забрались в кузов. Брезентовый полог закрыли. Если бы не слабый кашель польского рядового, можно было и не догадаться, что внутри кто-то есть.

Водитель наклонился к мотору, повернул ручку. Мотор захрипел, но не завелся. Водитель предпринял еще одну попытку. На этот раз мотор не издал ни звука.

Он выпрямился, ругаясь.

– Шланги замерзли. Нужна горячая вода.

Водитель пошел обратно в церковь, оставив пациентов в кузове. Люциуш не двинулся с места – ему было не по себе, что больные ждут на холоде. Водитель казался ему слишком беспечным, грузовик – слишком маленьким и ненадежным. Внутри брезентового шатра голые скамейки; у пассажиров нет ничего, кроме одеял и друг друга, чтобы согреться. Что, если у польского рядового снова обострится пневмония? Может, он поэтому кашляет? А чешский офицер иногда до сих пор бывает не в себе. И солнце уже заходит. Что, если им придется остановиться среди ночи?

Хотя бы Хорвата нет среди них, подумал Люциуш. Да, он пытался успокоить себя самого: он испытывал облегчение, что Хорват остается.

Но остальные… Он почти собирался уже откинуть брезент и вывести пациентов, когда водитель вернулся с кастрюлей кипятка, которая покачивалась в его руках, выплескивая воду.

В ту ночь, сидя в нескольких шагах от Йожефа Хорвата, Люциуш высыпал на лист бумаги оставшийся веронал.

Шестнадцать таблеток. Восемь дней до того, как они снова начнут его терять; девять-десять, если считать таблетки, рассыпавшиеся в пыль.