Крысиный король - Дмитрий Стахов Страница 32

…Шихмана поселили в центре с тех пор, как поставили возить атэнское, дали комнату в коммуналке, отстранили в разгар кампании по борьбе с космополитами, он лежал день-деньской, глядел в высокий потолок с остатками лепнины, композиция «Торжество разума», частью уходившей к соседу справа, частью — к соседке слева, когда-то вся квартира была квартирой какого-то профессора Московского университета, — потом вернули на службу — но он уже возил не вино, возил арестованных по делу сионистского заговора в МГБ, тонкое психологическое воздействие, еврей-эмгэбист евреев-эмгэбистов арестовывает, наверняка поставили бы и расстрельщиком, но — обнаружилась язва, резкие боли, прободение, потеря сознания на коммунальной кухне, падение навзничь у кухонной плиты, увезли в госпиталь как был, в пижаме и тапках, с одной стороны — удобно, с другой — возникли проблемы при выписке, некому было принести во что переодеться.

Операцию сделали неудачно, он провалялся в госпитале чуть ли не полгода, потом направили в санаторий, оттуда он, наконец, попал в камеру, арестовали как был, опять же таки — в пижаме и тапках, уже санаторных, на первом допросе били полным собранием сочинений Михаила Юрьевича Лермонтова в одном томе, в мягкой обложке, по щекам и по затылку. Лермонтов не помог признаться в участии в сионистском заговоре, тогда взяли резиновую палку и ею били по ногам, в камеру вернулся с распухшими икрами и физиономией, но тут Хозяин помер, и Шихмана освободили, мало того — вернули погоны, даже — из-за знания языка, стойкости, силы, тупой преданности начальству и верности ему, — взяли в девятый, новый отдел МВД, для координации работы с коллегами из молодой демократической ГэДээР.

Несколько месяцев он был загружен работой, но сумел найти мою мать — она уже работала по распределению, анализировала фекалии в районной больнице в далекой Якутской АССР, — и организовал в тайне от нее перевод в лабораторию одной из лучших московских клиник, собирался как бы случайно в лаборатории оказаться, занести собственный кал на анализ, или встретить после работы, или утром, якобы случайно, столкнуться при выходе моей матери из дома, отвезти до клиники на служебной машине, которая была в его распоряжении, но тут шихмановского начальника Судоплатова обвинили в пособничестве Берии, и Шихман за компанию вновь оказался в тюрьме.

Все уже стало серьезнее. Держали в сыром подвале, обвиняли в шпионаже, Шихман ни в чем не признавался, ничего не подписывал, тогда в одно и то же время к нему в подвал стали спускаться двое, и, сменяясь, лупили Шихмана уже не Лермонтовым и даже не резиновой палкой, а простыми крепкими кулаками, потом окатывали холодной водой и оставляли на полу. В его незамутненном, чистом сознании начали появляться первые, заполненные сомнением каверны. Потом про него словно забыли, он ждал расстрела, а его освободили, вернули в коммуналку, выплатили компенсацию. Он не знал — что ему делать, чем заняться? Вернуться в Сталинград, где теперь вновь жили Шихманы? На что жить?

И тут он встретил случайно мою мать — выйдя из булочной, она шла по Горького с отрешенным выражением лица, платье с большими красными маками, лента в волосах, белые босоножки, он пошел следом, она вошла в гостиницу «Центральная», что-то сказала преградившему путь швейцару, прошла к лестнице, а швейцар все рассказал, ведь коллег из демократической ГэДээР селили здесь, Шихман хорошо знал швейцара, тот не знал, что Шихман уже за штатом: она приходила сюда часто, номер триста девятый, постоялец записан как Зубрович, Борис Зубрович. Шихман знал этого Зубровича, не Бориса, а Карла, хорошо знал…

…— Зачем? — Потехин аж хлопнул ладонью по «торпеде». — Ну, зачем?

Юноша вздрогнул.

— Через переулки быстрее, — сказал он, с опаской косясь на Потехина.

— Зачем ты все это рассказываешь? — Потехин повернулся ко мне.

— Чтобы… У нас были сложные отношения. Михаил очень много сделал для меня, но я оставался для него чужим. Он женился на моей матери, когда я уже…

— Ты об этом рассказывал. Несколько раз. Рассказывал в Париже, когда вы с Ольгой вытащили меня из Красного Креста, рассказывал, когда мы пили у тебя на кухне в Москве и твоя жена сказала, что ты хочешь придать себе значительность. За счет других. За счет своих родственников.

— Она так сказала?

— Сказала наедине. Ты ушел спать к крысам. Ты был пьян. Забыл?

Я помнил. Я спал в комнате, где стояли клетки, а моя жена клеила Потехина. Ей это удалось. Это было нетрудно.

— Но ты не знаешь главного, — сказал я.

— Я все знаю. И главное, и второстепенное. И что Шихман помог тебе вернуть фамилию Каморович после того, как развелся с твоей матерью, и про то, что твой отец, этот якобы Зубрович, на самом деле немец, Каффер, коминтерновец, разъезжавший по миру и убивавший отступников от дела социализма. Его отец, твой дед, был управляющим в имении, где работал твой другой дед, отец твоей матери. И ты всегда гордился, что дед твой тоже тот еще был голубчик, террорист, бомбы, револьверы, царские застенки, вражда с коммуняками. У тебя такая наследственность, а ты с крысами воюешь. Крысы! Да пусть они сгрызут все вокруг, пусть дом этой Дерябиной обвалится, и дома всех твоих засранных заказчиков, пусть крысы сожрут их детей, дышать легче станет, ей-ей, пусть…

Я был обижен. Потехин говорил таким пренебрежительным тоном. Я был так обижен, что в носу защипало и выступили слезы. — Обиделся? — спросил Потехин.

— Да, — ответил я.

— Извини! — Потехин отвернулся. — Не хотел обидеть. Не хотел…

Юноша остановил машину во втором ряду. Напротив больничных ворот. Шихман умер в больнице, где раньше лежали члены Политбюро. Я и не знал, что у них там есть морг. Члены Политбюро не умирали. Они переходили в другое агрегатное состояние. В пароходы и строчки. Стоявшие напротив ворот машины были дорогими, чисто вымытыми. Невдалеке покачивался на носках гаишник с полосатой палкой. Увидев, что мы остановились, он подошел и козырнул. Потехин вытащился из машины, свою дверцу открыв так, что задел ею крыло одной из припаркованных машин.

— Командир, — сказал Потехин, — мы в морг. Тело вынесут, и мы уедем на кладбище.

— Тут все в морг, все потом уедут на кладбище, — сказал гаишник и постучал своей палкой по крыше «девятки». — Пусть в переулок уберется, — он наклонился к юноше. — Давай туда, под «кирпич», я разрешаю.

Потехин захлопнул свою дверцу, открыл дверцу мне.

— Ты еще руку подай! — сказал я.

— Ты выглядишь таким несчастным. Хочется помочь. Тебе кого больше жаль — Акеллу или отчима?

— Не будь говном!

— Постараюсь. Ты главное их не перепутай, когда будешь говорить речь на поминках. Его вдова, ну та, к которой он ушел от твоей матери, ей сколько? Моложе тебя? Ты говорил — лет на пять. Еще вполне. Ты одинок. У нее хорошее наследство. Квартира, дача. Тебе надо подсуетиться. Я могу помочь. Могу тебя продвинуть, — Потехин снял с ладони повязку, собрался выбросить испачканный в крови платок в стоявшую возле ворот урну, но я не дал этого сделать.