Замыкающий - Валентина Сидоренко Страница 32

– Дак вот… прихватило, – соврал Петр Матвеич.

– Ну, сигай ко мне. Прямиком вон у сарая.

Петр Матвеич постоял в Яшкином сортире, досадуя на баб: «Ну, доставил я им удовольствие. Теперь телевизор смотреть перестанут. Огороды – и те забыли. Сидят, наседки! Петьку выглядывают! Новости какие! О, блин, бабье медом не корми, дай языки почесать».

Пока он размашисто переходил Яшкин вскопанный огород, его хозяин суетился вокруг Петра Матвеича и гундел:

– Ну, не мог же я напиться. А! Лучше б я напился и остался…

– Не мог! – рявкнул Петр Матвеич, сигая через забор. – Я напился! Мое счастье.

До темноты он отсиживался за огородами у речки. Вода в реке была темна, говорлива и прохладна.

«Так и буду теперь прятаться, как вор, – подумал тоскливо Петр Матвеич. – Может, меня и хоронить тайком будут…»

К Надеждиному дому пробрался потемну. Заметил, как ветерком мелькнуло пестрое платье вдоль забора.

«Караулит, что ль», – недовольно подумал он.

Надежда пыталась рубить дрова. Тюкала топориком о лиственный чурбан. Петр Матвеич молча забрал у нее топор, насадил топорище, наколол дров. Неторопливо растапливал печь. Глина возле дверцы у печи рассохлась и вываливалась. Печь дымила. Петр Матвеич открыл и стал чистить дымоходы. Вынес два ведра маслянистой сажи. Надежда все делала молча. Бледная, маленькая, нахохленная, как пташка, неслышно порхала по избе.

– Печь надо обмазать, – заметил Петр Матвеич.

– Здесь много чего надо, – прохладно ответила хозяйка.

Она поставила на стол отваренную картошку и котлеты. Ужинали без света. Только огонь печи уютно окрашивал угол. Свистел чайник. Ели тоже молча и ходили по дому тихо, словно таились. Надежда постелила на диване. Но Петр Матвеич, повздыхав, перенес матрас на кухню.

– Радикулит свой погрею, – ответил он на молчаливое выражение Надеждиного лица.

Она принесла ему из кладовки раскладушку. Ночью он пил горячий чай, превший на печи, и смотрел на майские высокие звезды, и думал, что там Нюраха одна и тоже смотрит сейчас на звезды в своем окне. И тут раздался звон битого стекла, увесистый булыжник пролетел в печь и заскакал на полу.

– Это чтоб вам слаще было, падлы!

Он выскочил на улицу, увидел ее платки и юбки, она шла посредине и все кричала надрывно и хрипло, и стало нестерпимо жаль ее. Вспомнил про больные ее ноги, и то, что она всегда боялась выходить ночью в своем-то дворе, не говоря уж о поселке. Значит, остра боль, не дающая ей покоя. Он представил сейчас, как она войдет в пустой их дом, на который она положила жизнь и все свои силы и где ее по очереди мотали и Юрка, и Тамарка и теперь вот он, и неожиданно для себя Петр Матвеич заплакал. Отдышавшись и обтерев слезы, он вошел в дом, с деланной игривостью прикрикнул в залу:

– Идут твои стекла, Надюха. По плану бьют кажную ночь…

Надежда не ответила. Она тихо плакала.

* * *

Так они протянули до самого разгара лета, волнуя односельчан. Бабий «передатчик» работал без устали. Их имена трепали по всем лавочкам. Мужики понавадились в столовую на смотрины. Похоже, Надежде это понравилось. Она ходила на работу, как на свадьбу – разряженная в пух и прах. Часами вертелась у зеркала. Мало того, и Петра Матвеича попыталась вывести на прогулку. Нарядила его, словно в город собрались, – и под руку в магазин. Петр Матвеич пока шел, упирался. Он с Нюрахой-то под руку не ходил. Все он впереди, она чуть поозадь шла, а тут с девкой чужою. Бабы от такой наглости оторопели. Кино и только. В магазине тишина такая стояла – одних мух и слыхать. И Надежда среди молчаливого этого внимания громко и старательно выговарила:

– Вот, Петр Матвеич, купим тебе эту рубашку. А что? Серая клетка тебе очень подойдет!..

Редкая кудель Петра Матвеича взмокла. Надежда звала его в магазин помочь поднести покупки, одеться едва уговорила, нехорошо, мол, в твои годы, как бичу последнему. Скажут, что я не уважаю. И тут в магазине спектакль играет. Петр Матвеич дернулся от рубахи, которую она уже несла ему, словно по ней ток шел.

– Скромный! – пояснила Надежда продавцам его дерганье. – Не любит на себя тратиться. Прям не заставишь! Вот мне, пожалуйста, не жалко. Вот Петр Матвеич, купим тебе эту рубашку.

Петр Матвеич увидал входящую в магазин Буслаиху – это уличное «радио» – и двинулся из магазина.

– Ну, какая я тебе честь?! – с досадой укорил он ее дома. – Что ты из меня выставку делаешь? Я старик, понимаешь. Я тебе в отцы гожусь.

– Подумаешь, старик, – она добродушно бросила на стол сверток с рубашкой. – В городах, знаешь, сколько таких браков. Я и кино такое видела, как один профессор влюбился в молодую…

– Я тебе че?! Профессор? Насмотрелась, начиталась книжек. Лучше б ты замуж пошла за работягу вон из нашего гаража. Нянькалась бы сейчас как положено.

– Успею еще. Между прочим, не такая я и молодая, как тебе кажется.

– Что ты говоришь!

– Да! Мне, между прочим, уже тридцать семь!

– Вот врет-то!

– Если и вру, то немного. Так что невелика разница.

– О где дуры! И впрямь свет переменился! – добродушно, впрочем, проворчал Петр Матвеич и ушел чинить забор огорода.

Днем и на людях они, как он говорил, «поигрывали», даже во вкус входили, но вдвоем находиться не могли. Петр Матвеич до темна глубокого что-нибудь ладил во дворе, а она не выходила из избы. Петр Матвеич заметил, что бабенка она старательная, только ладу нет от ее старания. Все по-своему хочет перекроить, будто до нее и не жили на земле. А она все переделает, перекроит… Только все наперекосяк и получается. Петр Матвеич вбивал гвоздь в пряслину, когда перед ним с другой стороны забора вырос Басманов-старший, Надеждин отец. Когда-то Петр Матвеич звал его Сашком, хотя Басманов и постарше его. Такой же сухой и высокий, жердина, что и покойный старик Басманов, он навис перед Петром Матвеичем, снял кепку и почесал затылок.

– Ты это… – Басманов закашлялся, голос его изменился и лицо побагровело. – Смотри! Застрелю тебя, кобеля старого. Учти.

И пошел, как подсолнух, свисая головой над забором, за ним утицей перебирала откормленными окороками тяжелая Людмила. Петр Матвеич сел на пригорок у забора и закурил. Временами он как бы впадал в беспамятство или тяжелый сон – ел, пил, ходил на работу и после возвращался в чужой дом, спал на полу на кухне, ходил с Надеждой, и, когда подыгрывал ей, то казалось, слышал в себе отголоски прежнего беззаботно размашистого Петушка, отчаянного и звонкого, и как-то вроде молодел, подтягивался, иной раз и в зеркало вглядывался – всеобщее внимание не проходило бесследно – и так бы захлопал крылышками – кукареку. Но все же он ждал, что все образуется само собой. Может, налетит Нюраха, возьмет его за руку и уведет домой. А там все выяснится и все постепенно забудется, и они заживут, как жили. Надежду он жалел. На поверку она оказалась не такая и холодная. Продукты таскала и брату, и семье брата, и родителям доставалось, и Петра Матвеича прикармливала. Как-то заикнулась что, мол, неплохо бы и его Нюрахе подбросить мясца. Правда, робко очень…