Дочери аптекаря Кима - Пак Кённи Страница 31

Долго не заходила Ёнсук к родителям, а тут неожиданно появилась в их доме, и не одна, а в сопровождении девочки-служанки, державшей за своей спиной ее сына Донхуна, которого Ёнсук обычно никогда не брала с собой.

— Ах! Да неужели наш Донхун пожаловал к нам! — от радости Ханщильдэк захотела взять внука на руки, но малыш захныкал, а потом расплакался. Что бы она ему ни давала — и сладкую сушеную хурму, и яблоко — все было бесполезно: ребенок не переставал капризничать. Мальчик был бледен, словно он ни разу не бывал на солнце, на лбу просвечивали голубые сосудики, придававшие его лицу болезненный вид.

Ёнсук стащила с плеч платок и постелила его у себя на коленях:

— Из больницы мы. Хворает все. Сколько бы его ни лечили, он день и ночь напролет плачет. Не могу больше. Разве это жизнь?

— Он же совсем еще маленький. Что доктор-то говорит?

— Говорит, кормить лучше надо. Что за глупый диагноз! Мы нищие, что ли?

— У него, может, нет аппетита. Но ты все равно должна кормить его, и почаще. Ты ведь его совсем забросила.

— Я же не могу все время отдавать только ему! Тьфу, и зачем я его только родила…

— Доченька, да что ты такое говоришь-то? Убойся, нас могут услышать. Подумай только, что стало бы с тобой без сына? — ужаснулась от слов дочери Ханщильдэк.

— И без него прекрасно бы прожила.

— Не говори так. Слова родителей, сказанные в адрес своих детей, — это не пустой звук. Ты себе и представить сейчас не можешь, как одиноко тебе будет без Донхуна.

Ребенок умолк и, насупившись, словно обиделся, смотрел на мать.

— Мам, а ты не знаешь, каков улов трески в этом году? — спросила Ёнсук.

— И не знаю даже. Вроде бы поймали что-то, — ответила Ханщильдэк.

— Ну, как всегда! Да разве так можно — не знать, что варится, рис или каша?

— Женское дело — с домом управляться, а не в мужские дела нос совать.

— Отец тоже ничего не знает, кто же будет знать-то? Он все доверил какому-то чужаку, разве можно так вести хозяйство?

— Ты, как ни придешь, все чем-то недовольна. В прошлом году не было улова, наверняка в этом году что-нибудь, да и поймают.

— Что ж, остается только сидеть и ждать, — ухмыльнулась Ёнсук, — так или иначе, мне нужно сейчас сто пятьдесят штук трески.

— Сколько? Сто пятьдесят? Куда тебе столько? — удивилась мать.

— Я заплачу, не бойтесь, мне даром не нужно.

— На твою семью и двадцати хватит, ты могла бы еще засолить икру и жабры. Вам не съесть столько свежей рыбы, испортится только.

— Я ж не на еду себе прошу.

— А на что ж?

— Я ее высушу, а по весне продам.

— Да ты что? С ума сошла, что ли? Что люди подумают о нас? Что тебе еще нужно? Денег? Что тебе одеться не во что или есть нечего? Ты и за всю свою жизнь не потратишь столько!

— Бедная моя мама! Тебе ли знать, как живется одинокой вдове? Мне ведь сына воспитывать надо, учить его, затем женить… Стоит мне только об этом подумать, как начинает болеть голова.

— Ах, вот оно что? Так это ты о Донхуне так беспокоишься?

— Вам легко говорить. А нам хоть кто-нибудь помог? Я трачу больше, чем зарабатываю. Все только и ждут случая, чтобы запустить свои лапы в мой карман.

— Да кто ж от тебя наживется-то?

— Мам, да ты ж ничегошеньки не знаешь! Вот, к примеру, дядя Донхуна только и ждет, чтобы нажиться от нас. Чужим добром поживиться нынче и грехом не считается.

— Не может этого быть! Он же сочувствует тебе, что ты одна растишь ребенка.

— Как бы не так! Он ждет-не дождется, когда ему представится случай забрать у нас последнее. А жена-то его еще дальше пошла. Пустила слух, что я второй раз замуж выхожу. Они все так и метят на мое наследство.

— Это они от зависти, что ты молода да красива. Вот не выйдешь замуж, они и останутся с носом. Ты же уже взрослый человек, будь снисходительна к ним.

— Золовка такая молодая, а так нахально себя ведет со мной. Ну, что я, скажите, такого плохого ей сделала? — рассерженно бросила Енсук, словно в лицо самой золовке.

Капризничающий ребенок наконец успокоился и задремал. Ханщильдэк уложила его на самое теплое место в комнате — на полу около печки, подложила ему под голову подушку и перебила дочь:

— Хватит тебе! Ты думала, что быть старшей в доме — это так легко? Что толку критиковать их? Что бы тебе ни говорили, не обращай внимания. Ты же осталась в их семье за старшую после того, как умерли твои свекор со свекровью. Кто-то же должен вести хозяйство.

— Я что, монашка, чтоб терпеть все это? Я такая же, как и все нормальные люди, из плоти и крови, — от гнева у Ёнсук перехватило дыхание. Но через некоторое время, видимо, одумавшись, она снова вернулась к теме разговора. — Мам, ну так ты дашь или не дашь рыбы? Если нет, я спрошу у кого-нибудь еще.

— Дам или не дам — не в этом дело. Зачем тебе? Смешно даже.

— И это все, что ты хочешь мне сказать? Даже жена тонёновского миллионера Джон Гукджу чем-нибудь да занимается, нет такого дела, за которое бы она не бралась. Думаешь, я усядусь на рынке и буду торговать? Как бы не так! Ко мне придут торговцы и купят столько рыбы, сколько им будет надо.

Так мать и дочь провели немало времени, рассуждая о делах Ёнсук.

Ёнсук была права, женщины Тонёна вовсе не ели свой хлеб праздно и не теряли время понапрасну. Находчивые и трудолюбивые хозяйки среднего класса, в зависимости от своих возможностей, торговали на рынках. Другие зарабатывали себе на карманные расходы, как могли. Одни проращивали фасоль, другие выжимали кунжутное или камелиевое масло и продавали на рынках. Так они скапливали достаточную сумму и втайне от мужа делали вклады в женские собрания «ге» ^[38].

Что же касалось хозяек домов, где водились деньги, то они не сидели на рынке, а в период ловли трески закупали ее в большом количестве, нанимали работников для ее разделки. Работники отделяли филе, икру и жабры, затем филе сушили, а икру и жабры засаливали в глиняных горшках и продавали. Кроме этого, делали еще и так называемую як-тэгу — треску по особому рецепту. Рыбу высушивали прямо с икрой, и летом она шла на продажу по высокой цене, что приносило вдвое больше прибыли.