Бессонница - Евгений Рудашевский Страница 31

И да, я произнёс это по-русски, отчего заставил всех в изумлении замолчать. Затем Мэт рассмеялся и спросил:

– Ты сейчас говорил по-русски?

– Да.

– Я вообще как-то забыла, что ты говоришь на другом языке. – Крис приоткрыла окно и закурила.

Словно по команде закурили и мы с Мэтом. Я предложил сигарету Эш, но она отказалась. Я пытался прикурить одной рукой, но у меня ничего не получалось – мешал ветер из открытых окон. Я вновь и вновь чиркал зажигалкой, пробовал укрыть её за сбившимся набок капюшоном толстовки, и Эшли наконец поняла, почему я стараюсь прикурить непременно одной – свободной – рукой. Усмехнулась и пересела поближе, прижалась ко мне так, будто старалась укрыться от сквозняка. Когда я наконец прикурил, Эш сама взяла мою руку, и мы опять переплели наши пальцы.

– Это было какое-то русское проклятье, да? – продолжал Мэтью. – Ты нас всех проклял?

– Очень смешно, – поморщилась Крис.

Всё-таки удивительно, до чего разговорчивым да и вообще энергичным оказался Мэт, стоило нам выехать из Чикаго. Подумав об этом, я неспешно, стараясь подобрать соответствующие слова, перевёл цитату на английский. Она, конечно, утратила своё несколько пафосное звучание, но суть я сохранил, и Мэт остался доволен, будто я только для того цитировал Сологуба, чтобы подтвердить всё, что он нам тут наговорил.

Эшли прошептала мне, и теперь её губы коснулись моего уха, и я был уверен, что она делает это нарочно, и мне было приятно, хотя слова её были серьёзными:

– У тебя в голове слишком много цитат.

– Знаю. Так проще.

– Что проще?

– Формулировать мысли. Почему бы не довериться хорошим писателям, если они уже сформулировали то, о чём я думаю, и сделали это куда лучше меня самого?

– Может быть… Но всё же не стоит так доверять цитатам. Даже если они очень точные.

– Почему?

– Не знаю. Что, если однажды ты упустишь мысль, которая будет по-настоящему твоей? Не поверишь в неё, потому что она прозвучит непривычно и… нескладно.

– Может быть, – я пожал плечами. – Но я привык. Мне с детства говорили, что у меня хорошая память, что этим нужно пользоваться.

– И ты пользовался?

– Да. Когда в девятом классе пошёл на юридические курсы, это пригодилось.

– Ты сам пошёл на эти курсы?

– Я не возражал.

– Понимаю…

– Мне так было проще. Я и не знал толком, чего хочу. Ну и доверился родителям. Точнее, отцу.

– Получается, университет за тебя тоже выбрал он?

– Не только университет. Много чего. Но я не возражал. К тому же отец действительно хотел мне помочь. Думаю, он бы меня поддержал, если б я сразу выбрал какое-то другое направление – если б точно знал, чего хочу.

– Но ты не знал.

– Да. А потом было поздно.

– Что поздно?

– Что-то менять. Родители в меня много вложили. Я это знаю и ценю.

– Ты их любишь?

– Не знаю, не думал об этом. Мы просто разные. Но мне их, в общем-то, не в чем упрекнуть.

Прежде я ни с кем вот так откровенно не обсуждал свою семью, и мне стало не по себе. Да, я мог бесконечно долго говорить с Эшли – делиться с ней тайнами своей души, пока нас не разлучит её поворот возле Салинас, но при этом я знал, что нельзя пересекать черту – ту самую, что отделяет мираж, в который мы погрузились, от бездны, на пороге которой я продолжал с улыбкой пить свой кофе со сливками.

Эшли на удивление быстро уловила моё настроение и сменила тему: заявила, что знает, как проверить мою память. Предложила делать ставки на то, сколько я запомню городов из песни «I’ve been everywhere» после одного прослушивания. Мэт, не поворачиваясь, сказал, что затея не самая удачная, но тут же добавил, что ставит десять баксов на то, что я запомню не больше тридцати процентов. Крис была явно лучшего мнения о моих способностях и назвала пятьдесят процентов.

– Половину? – с сомнением протянул Мэт.

– Половину, – кивнула Крис.

Я сказал Эшли, что спор получится не совсем честный, я уже слышал эту песню – она мне попадалась, и не раз.

– Это ничего не значит, – Эшли качнула головой. – Даже Кэш её пел только с листа. Ну, не полностью с листа, но во время концертов подглядывал, это точно. Список-то приличный.

– Это да, – тут я не мог не согласиться, а Эш, рассмеявшись, крикнула:

– Девяносто четыре процента!

Услышав её ставку, Крис и Мэт заговорили одновременно. Крис заявила, что мы в сговоре и что просто решили их обчистить. Мэт стал допытываться, почему именно девяносто четыре, а не, скажем, девяносто три или девяносто пять процентов. Потом мы ещё минут двадцать обсуждали, как именно я буду составлять список, и что делать, если кто-то начнёт подсказывать, и как быть, если какой-нибудь город я напишу с ошибкой, а главное – кто будет засекать время и какой установить лимит.

Наконец включили песню, и я сразу понял, что никаких девяноста четырёх процентов у меня не получится, – из-за шума дороги я разбирал далеко не все названия. Я уж не говорю, что часть городов мне вообще показалась вымышленной. Затем выяснилось, что в машине нет ни листочка, ни ручки. Пришлось остановиться. Я выскочил наружу, открыл багажник и вырвал из дневника две страницы. Торопился скорее взяться за список и слишком сильно хлопнул дверью – Крис стала ругаться, но я её не слушал, нужно было скорее записать самые сложные из городов: Токопилья, Оскалуса, Тексаркана и всё в таком духе. Всякие Бостоны и Канзас-Сити я оставил напоследок.

Пока я составлял список, Эшли, прижавшись ко мне, внимательно следила за каждой новой строчкой, а Мэт слушал «I’ve been everywhere» в наушниках – старательно записывал текст себе в телефон, чтобы потом высчитать точный процент.

Из девяноста одного города я указал лишь сорок семь, если не считать ещё десятка городов, названных мною наугад, – среди них был и Гринбоу, штат Алабама, но никто, даже Крис, не оценил мою шутку.

Мэт с сожалением объявил, что это пятьдесят два процента, а значит, все деньги достанутся Крис. Мы ещё долго гадали, каким был бы результат, если я б догадался слушать песню, как и Мэт, – в наушниках, а не из колонок гудящей машины. И Крис предложила подыскать похожую песню и ещё раз сыграть на деньги, но я сразу сказал, что эта песня наверняка единственная в своём роде, а потом заметил, что вдоль дороги лежит снег. За каких-то восемь часов пути мы попали в настоящую зиму.

С каждой минутой снега становилось больше, затем вовсе началась пурга, застившая окна белым мельтешением. Крис включила дворники, а мы, зачарованные, притихли. И дворники, шаркающие по лобовому стеклу, стали маятником, отсчитывающим время нашей жизни.

После Мэдисона, где мы опять остановились выпить по чашке кофе, нам уже почти не встречались большие города – лишь редкие и, казалось, пустующие селения, дома в которых липли к высоким водонапорным башням и были до того аккуратными, уютными, что я впервые подумал о рождественской поре как о чём-то действительно приятном. Венки из омелы и все эти бутафорские вертепы всегда казались мне довольно пошлыми, но здесь они бы смотрелись гармонично, и я бы, поселившись в одном из этих домов, мог без притворства отмечать Рождество и даже слушать повторяющиеся из года в год рассказы о волхвах и Вифлеемской звезде. Нет, я бы не стал ходить на исповеди и проповеди, но рождественский альбом Синатры, да и госпелы в исполнении Кэша уж точно начал бы слушать с умилением и умиротворением.