Вернусь, когда ручьи побегут - Татьяна Бутовская Страница 31

За столом говорили в основном об Илье, сводном брате. «Мальчику» шел двадцать седьмой год, он получил блестящее образование, был ученым «от Бога», но теперь, в смутные времена, переключился на программирование и к тому же связался с этой бабенкой… Рассказывая о сыне, Людмила Николаевна заметно горячилась.

– Положика-ка, мама, мне еще картошки, и укропчику побольше, – сказал отец, протягивая тарелку.

Симочка заметила, что отец, любивший вкусно, изысканно покушать, ест нынче все подряд, невнимательно, много, без разбору. Глядя, как он отправляет в рот кусок селедки под шубой, а вслед за ним печеночный паштет, Сима представила себе сочетание вкусов, прижала салфетку к губам и попросила разрешения выйти на минуту из-за стола. В ванной она включила воду и жадно припала к холодной струе ртом, подавляя рвотный спазм.

Из столовой слышался возбужденный, резковатый голос мачехи.

– Конечно, – говорила она, – тебе наплевать, если она увезет твоего сына в эту Селиконовую долину, и ты его больше никогда не увидишь!

Симочка постояла в коридоре, прислушиваясь, деликатно покашляла, объявляя о своем близком присутствии, и неловко вошла в столовую.

– Прошу прощения, – сказала она, занимая свое место, в замешательстве обронила салфетку и совсем смутилась.

– Да ладно, – махнула рукой папина жена, – в конце концов, все свои. – И она объяснила то, что Сима уже поняла: Илья связался с «этой женщиной» и теперь собирается уехать вместе с ней в Штаты.

– Еврейка, – коротко бросила Людмила Николаевна, будто это все объясняло, и осеклась, вспомнив, что Симочкин муж принадлежит к той же национальности. – То есть я ничего не говорю, она, может, неплохая, но у нее ребенок, она старше, да и семейка… из торгашей. – И опять неудача: Левин отец был заведующим отделом в крупном универмаге. Людмила Николаевна налила в стакан воды, сделала несколько глотков и, триумфально завершая ситуацию, спросила: – Кстати, как Лева?

– Нормально, – тихо ответила Сима и опустила глаза. Она была здесь ненужной, незначительной, почти посторонней.

– Ну-с, – сказал отец, вставая из-за стола, – пойдем, Симоша, в кабинет, поболтаем. – Он промокнул губы салфеткой и поцеловал жене руку: – Спасибо, все было очень вкусно, заинька! Ты позовешь нас к чаю?

Когда они покинули столовую, Людмила Николаевна в сердцах налила себе полную стопку водки, выпила одним махом, затем пошарила рукой за холодильником, извлекла подмявшуюся пачку «Родопи», вытянула сигарету, оторвала фильтр и закурила.

Войдя в кабинет и прикрыв за собой дверь, отец отодвинул томик Луи Арагона на верхней полке, запустил руку в образовавшуюся нишу, вытащил оттуда шкалик с коньяком и два мельхиоровых стопарика. «Давай, мышонок, за все хорошее». Они чокнулись, шкодливо хихикнули и дружно выпили. На душе у Симочки потеплело. Отец выдвинул ящик письменного стола, пошуровал бумаги и выудил из-под них старинный портсигар.

– Папка, тебе же нельзя! – вскричала Симочка.

– Тсс! – Отец приложил палец к губам, а затем, сложив ладонь рупором, приставил ее к уху, намекая на то, что у стен тоже есть уши. – Если знаешь, что нельзя, но очень хочется, то можно. Лучше форточку открой! Хотя она там сама, поди, сидит курит на кухне. Но меня блюдет, у-у-у как блюдет.

Он тяжело опустился в кресло, одышливо, сипло дыша, затянулся папиросой. Симочка болезненно сморщилась. Ей хотелось взять папкину руку в пигментных пятнах, с окрашенным несмываемой табачной охрой указательным пальцем, погладить и сказать, как он ей дорог, как она его любит и как ей одиноко. Но ничего этого говорить она не умела. Слов любви никогда не произносили в их семействе.

Отец рассказывал про кафедру, которой его лишили, пока он болел, – и даже друг Жорка, собака такая, проголосовал против! – и что нет смысла уже ходить в институт, все изменилось, всех лихорадит от перестройки, все говорят про обновление и плюрализм, а сами зубами щелкают… Сима слышала историю не в первый раз.

– Старый я, верно, стал и брюзгливый, – усмехнулся отец. – С возрастом люди не становятся лучше.

Симочке делалось спокойнее от звука его голоса, хотя было немного обидно, что отец ничего не спрашивает о ней.

– Хорошо, что ты приехала, Симоша, – он налил еще по рюмочке коньяка. – Тут такое дело… Не знаю, как и сказать.

– Что? – немедленно испугалась Сима.

Отец пожевал губами, снял с языка табачную крошку и наконец сказал, сильно волнуясь:

– Словом, Алла… твоя мать… она…

– Жива, – поняла Сима и покраснела всем лицом.

А она чувствовала! Да что там «чувствовала» – знала! Только не посмела обнаружить этого знания даже перед собой. Нарушить фигуру умолчания. Еще в детстве, когда жили все вместе, она случайно услышала отцовский разговор по телефону. «Алла, – говорил он, прикрывая трубку ладонью, – я все понимаю, но у меня нет сейчас свободных денег, я тебе в прошлом месяце пятьдесят рублей дал… Ну иди в суд, взыщи с него алименты, в конце-то концов… Не могу же я содержать твоих детей». Заметив дочь, робко стоящую в дверях, он смутился, быстро свернул разговор и повесил трубку. Симочку поразил не столько текст, сколько тон, каким отец разговаривал с таинственной Аллой – так не говорят с обычными знакомыми. Ее прожгло острое любопытство, но рассудок предостерегающе поднял палец: «Не влезай, убьет!» Смутная, недоношенная догадка пугливо шмыгнула прочь, скользнула по лабиринтам сознания и затаилась в укромном местечке на периферии, и местечко это следовало обходить на цыпочках за три версты, – а то ненароком откроется со скрипом дверца чуланчика, и оттуда выпадет припрятанный скелет в натуральную величину. И вот – выпал.

Отец объяснил: у Аллы, Симочкиной мамы, – рак в последней стадии, она умирает и хочет увидеть дочь.

– А раньше не хотела? – глухо спросила Сима.

Отец тяжко вздохнул: «Я объясню». История вырисовывалась до обидного банальной, пошлой, но случилась она с ней, с Симой, а не с героиней индийского фильма.

Мать оставила семью, когда Симе было два года от роду.

Натурально сбежала с «проезжим корнетом». В роли корнета выступил не то саксофонист, не то трубач из ресторанного оркестра, при котором она пела. Любовники скитались по стране, и перед тем как Алла разрешилась сыном – он теперь в Израиле живет, – лабух растворился в туманной дали вместе со своей дудкой и Аллиным золотишком. Она вернулась в Питер и снова замаячила в отцовской жизни: не столько хотела обратно, сколько деться ей было некуда, бедствовала жутко. Впервые поинтересовалась дочерью. Отец твердо сказал, что для дочери она умерла навсегда (в этом месте Симочка знобко поежилась). Она согласилась: так, наверное, лучше. Отец время от времени помогал ей деньгами. Вскоре нашла нового мужа. Женщина была красивая, цыганистого типа, говорила, правда, что молдаванка («я – не цыганка, я – молдаванка»), впрочем, наверняка врала: врала она постоянно, дерзко, артистично, глядя прямо в глаза, не удосуживаясь даже запоминать собственные фантазии и выстраивать их в какое-то подобие логического ряда. За два с половиной года совместной жизни отец так ничего толком и не узнал о жене. Впоследствии мужья сменялись довольно часто, только Богу известно, сколько их было, от одного из них родилась девочка, но умерла в младенчестве. Последний супруг, Фима, инженер с завода спортивного инвентаря, задержался надолго – видно, годы берут свое – с ним Алла родила еще одного сына, когда ей уже было за сорок.