Его звали Бой - Кристина де Ривуар Страница 31

Я ломаю комедию со смертью, я оставила ее, забыла, я живу и занимаюсь только этим. Как во времена моего детства, на речке Юше, душа покинула меня, мне осталось только тело, и мне в нем хорошо, я одна с человеком без имени, человеком-конем, он следует за мной, насвистывает, лошади довольны, я замечталась, который час? Солнце проделало большой путь, уже, наверное, четыре часа, может быть, пять, а то и больше, море приближается, оно тоже смеется над смертью, поглощает ее, отмывает кровь, покрывает своим грохотом лай и смех. И скорбь. Справа остались двенадцать домишек Сен-Сальена, маленький маяк, выкрашенный в черную и белую полосу, закручивающуюся спиралью. Горизонт закрыт дюнами, усеянными голубыми репьями, коробочками песчаного вьюнка, похожими на бубенчики. Последний уступ леса однажды зимой скрылся под диким приливом. Остались окаменевшие деревья в позах птиц. Мы идем навстречу морю. Подковы лошадей оставляют на сахаристом песке размытые следы, времени нет, важно только это движение к морю, расступающиеся, раздираемые дюны, мои воспоминания обращаются в пыль, вот мне восемь лет, пятнадцать, двенадцать, тринадцать, он сочинил стихи в честь Атлантического океана, «прибой» рифмовался со «змеей», они были подписаны «Дьяволов Сальен», он говорил: океан не лазурный, не изумрудный и не опаловый, он серо-зеленый или красно-лиловый, в зависимости от настроения утопленников, от цвета волос утопленников, затонувших галер и живота акул, он говорил: акула — мое любимое животное. Мы идем. Берег пустынен (в военное время в Сен-Сальене нет отдыхающих, их и в мирное-то время было мало). Напротив нас — волны, пена разражается молоком. Справа — огромный веер сгустившегося пара, он говорил, это лимб, где томятся души некрещеных детей. Мы идем к самой воде, для лошадей это праздник, волны как лошади, пена — игра. Он говорит: Нина, Нина. «И» дрожит. А я думаю о папе. Соленая вода — для лошадиных копыт лучше не бывает, мы гонялись за морскими жаворонками по пляжу. Они здесь, они вернулись. Маленькая белая стайка в уголке пустыни. Когда они взлетят, на мокром песке останутся «М» и «У» от их лапок. Не стоит предлагать Сваре: ну что, погоняемся за жаворонками? Не стоит предлагать это Урагану. Лошади-кони, лошади-волны — это единый порыв, и морские жаворонки улетают к лимбу, теряются в нем, мы возвращаемся, может, расседлаем? Расседлываем. Раскладываем седла, поводья, уздечки на бревне, отмытом и выброшенном морем, я хлопаю в ладоши. Ураган прыгает козликом, Свара откидывает голову назад, трясет гривой, как женщина, которой любуются, как они красивы обнаженные — конь-тыква и, на фоне красно-лилового океана, полувороная кобыла. Они играют, скачут, застывают как вкопанные, снова мчатся, взрывают копытами новенький песок, вода затекает в ямки, он говорит: Нина, может быть, и мы тоже?

— Искупаемся?

Я улыбаюсь.

— Хотите?

На сером, как кость, бревне, рядом с седлами и поводьями — мои сапоги, галифе, его сапоги, его мундир, зеленая рубашка, немецкая фуражка. Мое тело. Вода на мне, словно прохладное и длинное, бесконечное платье. Смерти нет, Жан хорошо плавал, но никогда не заплывал далеко, он говорил: я буду ворчливым утопленником. Я раскрываю глаза под водой, вижу, как скользят пейзажи и странные водоросли — мои волосы. Я вот не стану утопленницей-брюзгой, я плыву через свет, через тень, мне весело. Все — комедия. Жан, который хотел пойти по воде. И мой отец, похитивший мою мать у очень приличного военного. И Жан с Венсаном Бушаром, которые вдвоем воюют в Розе, департамент Жер. И алжирец, сбежавший под носом у своих охранников. И Рико, попавшийся в ловушку, связанный, запертый в пастушьей хижине. И тетя Ева, и ее давешний вопрос: ты ведь с ним только конным спортом занимаешься? А чем мне еще с ним заниматься, Ева Хрум-Хрум, как ты думаешь? Я встречаю под водой кристалл его глаз, его руки хватают меня, подталкивают на поверхность. Его глаза, его мокрое лицо, его рот. И солнце, море, лимб. У меня больше нет души, он целует меня. Его вкус, солнце, лимб. А если мне утащить его далеко в океан? То, что не удалось коням-лошадям, может удаться коням-волнам. А если мне утопиться вместе с ним?

Венсан Бушар приспособил под тир погреб Виолы — огромный подвал, в который спускаются по винтовой лестнице, в глубине ухоженного парка, между конюшнями и гаражом. На то, что в конюшнях не осталось лошадей, мальчикам было плевать (Венсан тоже не лошадник по натуре), но им в равной мере было плевать и на то, что темно-синий лимузин застыл на приколе в гараже за неимением бензина: им было достаточно погреба, это было их царство, там они проводили почти все светлое время суток. Раньше (когда — не говорили) некий винокур хранил там свой арманьяк в бочках дорогого дерева, в которых напиток приобретал свой цвет и фиалковый аромат. Когда поместье купил толстый мсье Бушар, бочки выбросили, заменив классическим отпускным хламом: садовой мебелью, подушками, матрасами, разобранным турником, трехколесными и двухколесными велосипедами, детскими колясками, наборами для игры в крокет и настольный теннис, куклами. Большинство этих разномастных предметов Венсан развесил на заплесневевших стенах. Для украшения? Нет, он не был ни художником, ни сентиментальным или чокнутым коллекционером, он вовсе не был чокнутым, он был изобретательным — что твоя кузина скажет о моих мишенях?

— Что скажешь о мишенях Венсана, Нина?

Я с отвращением смотрела на стулья, прибитые за спинку, на седла велосипедов, длинный ящик от игры в крокет, матрасы, словари, вдруг подхваченные нелепой левитацией. На коляски, похожие на огромных летучих мышей, на летающих кукол. Их побило яростным градом, все было изрешечено пулями, продырявлено, проткнуто. Венсану Бушару было чем гордиться: благодаря ему по замку Виолы бродила смерть.

— Хорошая мысль, — сказала я.

На следующий же день после моего приезда они стали учить меня стрелять, а чего ждать? Они прятали оружие в погребе, в ящике. Достаточно сдвинуть два-три остова, поскрести пол, щелкнуть замками. Появлялось сокровище, тщательно завернутое в тряпки и набивку для матраса: два охотничьих ружья устаревшего образца; карабин, который подарили Венсану на его первое причастие (легонький, тоненький, просто игрушка); револьвер, с которым, по его словам, он играл в русскую рулетку в год, когда сдавал философию (пуль к нему не было, так что это был просто символ, но мне нравилось представлять себе Бушара-сына, легшего виском на тонкое синее дуло); наконец, два пистолета, которые они купили для своей эпопеи Бог знает у кого и на каких условиях. В коробке из-под перчаток были еще три кинжала с серебряной рукояткой. Жан не мог сдержать восторга, пока это все распаковывалось. Сейчас увидишь, сейчас увидишь, это забавно, все забавно.

— Что привлекает кузину? С чего желаете начать?

Базарный торговец. Каких леденцов желаете? Что привлекает кузину? Что меня привлекает? Ты думаешь, Венсан Бушар, что правда придется тебе по вкусу?

— Пистолет, — сказала я, — немецкий пистолет. Если я себе когда-нибудь такой достану…

— Достанете?

Его липкий, бесстыдный взгляд. Его смех. Смех убийцы-весельчака на этом кладбище. Он продолжал:

— Вы можете достать себе такой? Оп-ля, и все дела? Ну, тогда вы нас будете патронами снабжать, это здорово…