Заземление - Александр Мелихов Страница 31

И так несколько раз подряд. Затем эскимо откладывалось и начинался «свободный разговор о свободном сэксе» — постреливающие глазки и полизывающий язычок неустанно напоминали, что мадам Достоевская хотела бы сказать гораздо больше того, что ей дозволяет современное ханжество, но она надеется, что зрители это понимают и сами.

— Егор и Людмила заметили, что их сэксуальная жизнь теряет новизну, — кончик язычка проходится по губкам, складывающимся в особенно двусмысленную улыбку. — Но они сумели сделать свое семейное гнездышко местом увлекательнейших игр. Сейчас они их нам покажут.

Егор и Людмила, на удивление унылые и необаятельные, бредут к зеркальному шкафу, внутри которого обнаруживаются свисающие кандалы. Егор угрюмо стаскивает с супруги кофточку (она терпеливо, будто корова перед дояркой, ждет, пока обнажится ее жирная спина), растягивает ее обвисающие дряблые руки кандалами в проеме шкафа, напяливает себе на одутловатую голову черную кожаную маску и начинает пошлепывать немолодую Людмилу какой-то мухобойкой, приводя на память старый анекдот, как советский служащий подбил жену устроить домашний стриптиз: «Правильно говорил парторг — отвратительное зрелище».

— Теперь семейная жизнь Егора и Людмилы течет гораздо увлекательнее, — мадам Достоевская вновь вводила в ротик сладострастное эскимо, а Сима, если она оказывалась рядом, начинала выходить из себя:

— А где их дети?!. Она что, считает, что семья существует для сэкса?!.

Почему, не только. Денис, например, с Аллой еще и возделывают дачный участок. Но, чтобы дело шло повеселее, они включают туда садомазо: широконосая скуластая Алла изображает надзирательницу в концлагере, ударами плетки-многохвостки подгоняющую Дениса по тощим волосатым ягодицам (о надетых стрингах свидетельствует лишь поясок на пояснице).

Сэкс уместен всюду — Никита и Маргарита скрашивают будни при помощи регулярных осмотров в гинекологическом кресле (виден блеск и слышен лязг нержавеющих вагинальных расширителей). А Геннадий стимулирует Зару вибратором при помощи дистанционного управления во время производственных совещаний в офисе (искусственный пенис в ее руке вращает безглазой головкой, словно змееныш-искуситель, наказанный слепотой).

Сэксу все возрасты покорны, а он покорен им. Компания плешивых и седовласых пенсионеров и пенсионерок возится на матрасном ринге неразличимым клубом (он так и называется — клуб «Мафусаил»), а Ульяна Достоевская, облизываясь, разъясняет, что в этом возрасте нельзя забывать о безопасности: аппарат для измерения давления, сердечно-сосудистые средства должны прилагаться к виагре, да и скорая медицинская помощь должна оставаться в шаговой доступности.

Одиноким предоставляется резиновая женщина, обращению с которой госпожа Достоевская учит, облизываясь особенно сочно: не подмажешь, не поедешь.

Такой же нежности и заботы требует презерватив, а для приверед, коим его натягивание кажется недостаточно романтичным, рекомендуются кондомы, расписанные тюльпанами и даже светящиеся голубым и розовым.

— Свет и во тьме светит, — игриво завершила Достоевская и погрузила эскимо в свой миниатюрный ротик с особенным сладострастием.

— А режиссер Игогоев показывает людей такими, каковы они есть, какими не решился показать их мой однофамилец Достоевский, — по небольшой сцене бегают друг за другом, тряся причиндалами, тощий волосатый Раскольников и коротенькая жирная Соня Мармеладова…

— Если не секрет, Достоевская — это ваша настоящая фамилия?

— Нет, что вы. Но это уже и не псевдоним, я и паспорт поменяла. Я Достоевскому с детства завидовала — бывают же такие знаменитые фамилии, не то что моя — Крышкина, ни одного Крышкина знаменитого нет, один только Покрышкин. Я жила в своем Мухосранске, отец нас бросил, мама билась как рыба об лед, чтобы нас с братиком прокормить да одеть — она мне так с детства и вдалбливала, чтоб держалась от мужиков подальше, они все козлы… Я и одета всегда была хуже всех. Смотрю телевизор и вижу: есть женщины, перед которыми все мужики стелются. И понимаю, что мне нужно только туда. Или в петлю.

Из-за жары, не унимающейся даже ночью, не поймешь, отчего она раскраснелась. Но колхозного в ней остались разве что дыньки, по-прежнему живущие за пазухой собственной жизнью. И путь она прошла далеко не колхозный. Она сыпала названиями телеканалов, по которым ей пришлось выгребать против течения — что-то вроде ДТП, ДСП, ЖПС, и козлов-таки она там повидала побольше, чем в любом колхозном стаде. Она так уже и смирилась, что не встретится ей в жизни ни один порядочный мужчина, и вдруг ее полюбил самый настоящий принц — он физик, кандидат наук, теперь таких просто не бывает, к ее прошлому относится очень сочувственно, понимает, как ей тяжело было пробивать себе путь наверх. Он и зарабатывает неплохо, зовет ее поехать на три года в Швейцарию, и она отдала бы полжизни за эти три года, но над ней нависает ужас разоблачения. Нет-нет, принц все понимает, он верит, что все эротические сцены в интернете с ее участием — сплошной фотомонтаж, но у принца есть отец, настоящий аристократ, притом верующий, ко всему современному относится с гадливостью, он и телевизор, на ее счастье, никогда не смотрит, но если кто-то когда-нибудь ему покажет, а такие сволочи обязательно найдутся, из интернета уже ничего не вырубишь топором…

И тогда ей остается только в петлю.

Никогда бы не подумал, что это кукольное личико способно выразить такую смесь надежды и отчаяния. Это святые отцы умеют — выступать земными представителями неземных идеалов. Прессуют слабых женщин своей порядочностью, хотя порядочность в сфере сексуальных отношений всеми порядочными людьми давно понимается как мужской шовинизм, как способ закомплексовать женщину, лишить ее всего, чем мужчина объедается большими ложками.

— А скажите, пожалуйста, почему вы позволяете кому-то быть судьей ваших поступков? Чем он это заслужил?

— Как чем заслужил?.. Да всей своей жизнью!

— А что, вам так хорошо известна его жизнь? Вы уверены, что сам он не совершил в своей жизни ни одного безнравственного поступка?

— Ну, тогда и вся жизнь была другая, там такая порнуха вообще не допускалась…

— Такая не допускалась, а другая допускалась. Каждое время имеет свои соблазны, и он совершенно необязательно перед ними устоял.

— Ну, знаете, если так рассуждать, вообще никому верить нельзя!

— Правильно. Надо помнить, что все люди всего только люди, что ангелов среди нас нет.

— Нет, Сергей Поликарпович совершенно особенный человек, он настоящий верующий христианин!

— Но тогда он должен сказать: порадуйтесь со мною, я нашел мою заблудшую овцу. Вы разве не знаете, что на небесах больше радуются одному кающемуся грешнику, чем девяноста девяти праведникам, не имеющим нужды в покаянии? Почему ваш Сергей Поликарпович должен судить строже, чем небеса? Он тоже должен понимать, как вам было нелегко найти в себе силы…

— Но в том-то и дело, что он не сможет этого понять, он сам наверняка никогда не испытывал…