Год в Ботсване - Уилл Рэндалл Страница 31

— И пироги! — потребовал Габамукуни, падкий до сладкого юноша, пристрастие коего разделяли, кажется, и все остальные.

— Да, чтобы было с чем попить чай во время перерывов! — согласился я. И в «Горячем хлебе» мы запаслись замороженными булочками.

Как только под тщательным присмотром специалистов я научился стряпать «bogobe» — нечто вроде овсянки, только из сорго; это блюдо готовится в большой кастрюле на открытом огне и подается с тушеным мясом и овощами, — бригада усердно принялась за ремонт школы. В жару, в пыли и грязи. Мало-помалу, впрочем, строения начали приобретать более приличный вид. К счастью, в двух душевых за одним из зданий имелась проточная вода, так что вскоре после прихода рабочих я начинал разводить огонь, варить кашу и накрывать стол под деревьями, окружавшими постройки. Около полудня все заканчивали работу. Это напоминало мне обеды во Франции, хотя еда здесь приканчивалась в рекордные сроки, да и красное вино отсутствовало.

По завершении обеда каждый находил себе уютный уголок, дабы вздремнуть — какой же обед без сиесты? Мои изнеженные кости отказывались испытывать комфорт в тех позах, что принимали другие, и чаще всего мне приходилось устраиваться на заднем сиденье джипа.

Естественно, чем дольше мы работали сообща, тем лучше узнавали друг друга, но уже с самого начала мне доставляло большую радость, что ко мне ни в коем случае не относились с подозрением. Эти люди были такими добродушными, что охотно принимали меня таким, каким я им и представлялся, и пока я был тактичен с ними, они сами вели себя так же по отношению ко мне. Вскоре они уже забрасывали меня всевозможными вопросами о моей жизни в Англии. Сколько мне лет? Долго ли я работаю учителем? Женат ли я?

Когда на последний вопрос я ответил отрицательно, последовало многословное и даже несколько грубоватое обсуждение, кто мне лучше всего подошел бы. Каждый из них, казалось, знал ту единственную, которая послужила бы мне идеальной парой.

В свою очередь, я много чего узнал об их жизни. Большинство рабочих оказались верующими. Хотя все они были христианами, но принадлежали, тем не менее, к совершенно разным конфессиям. Соперничество между церквями сродни соперничеству между футбольными клубами. Чтобы включиться в их разговор, я заявил, что придерживаюсь англиканства, — точно так же я объявил бы, что болею, скажем, за «Астон Виллу». Несмотря на веру в христианского бога, многие из них оставались очень суеверными, и потому, если вдруг возникали затруднения, каждый предлагал собственное решение проблемы. Когда однажды Клевер пожаловался на головную боль, вызванную главным образом вдыханием ядовитых паров краски в жарких классных комнатах на протяжении целого дня, тут же последовало множество предложений, как ему лучше всего излечиться, — в числе советов были и такие, как постоять на голове, употребить некое отвратительное варево, главным ингредиентом которого было что-то типа тухлой рыбы, или же доехать до соленого озерца и наглотаться тамошней тошнотворной воды — именно это средство Клевер и выбрал. Последовавшая рвота, очевидно, в миг его исцелила. Когда позже мы ехали назад в школу, он утверждал, что весьма доволен результатом.

Увы, стало совершенно очевидно, что недуг юного Габамукуни столь простым методом не излечить. Габамукуни, стильный юноша, испытывавший явное пристрастие к американским спортивным костюмам, кроссовкам и довольно диковинным здесь банданам, которые он повязывал по самые глаза, в действительности являлся смотрителем школьной площадки и с началом следующей четверти должен был также переехать на новое место. С помощью Клевера Габамукуни уже привел в порядок лужайки и высадил на квадратных клумбах многолетние растения — на фоне окружающей дикой природы упорядоченная аккуратность его трудов выглядела еще более впечатляюще. Габамукуни был дружелюбным парнем, всегда готовым прийти на помощь, однако необычайно тихим, что поначалу я объяснял его стеснительностью. Вскоре, однако, у меня появились подозрения, что тут проблемы значительно серьезнее. Хотя ему было едва ли больше двадцати, он поразительно быстро уставал и часто спал после обеда, к которому практически не притрагивался. Когда я однажды застал Габамукуни во время приступа кашля, перепачкавшего густой темной кровью бандану, которую бедняга прижимал ко рту, мы с Клевером отвезли его в лечебницу, располагавшуюся в небольшом торговом комплексе в нескольких сотнях ярдов вниз по дороге. Вернувшись через пару дней, Габамукуни потряс передо мной флакончиком с таблетками, однако каких-либо дальнейших объяснений давать не захотел. Поскольку коллеги его проявляли безразличие, хотя и без признаков враждебности, я лишь некоторое время спустя понял, в чем же заключалось дело.

Порой по вечерам бригада приглашала меня выпить в местный бар, «Крутой кабак», располагавшийся в подвальчике как раз за углом, возле строительного магазина. Пили они, разумеется, отнюдь не лимонад, так что, увы, чаяниям Лондонского миссионерского общества не было суждено осуществиться. Никогда прежде я не видел такого количества пива, загружавшегося в бар с черного хода в бутылках и выносившегося через парадный в желудках. К счастью, чтобы добраться до дома Грэхема, мне надо было всего лишь перебраться через дорогу да ускользнуть от двух кровожадных псин, которых непонятно почему звали Бэмби и Леди.

За время моего проживания в доме наши отношения отнюдь не улучшились, хотя, когда до собак дошло, что ужин им поставляю именно я, они вроде стали проявлять большую терпимость и в дальнейшем уже не пытались прикончить и сожрать меня. Время от времени, дабы оказаться на чуть более безопасном расстоянии от этих монстров, я уходил в «Старый дом», где провел первый вечер с Грэхемом. Само здание когда-то относилось к шахте, теперь уже заброшенной, а затем его по камню перенесли на теперешнее место, на берегу реки. Заведение это отличалось тенистым садиком и довольно приличным меню.

Поскольку бар находился в непосредственной близости от домиков для сафари, посетители его были и? большей частью выходцами с Запада, нежели местными уроженцами. Одной общей отличительной чертой всех этих экспатриантов была их тревожная чуждость. Африкандеры, южноафриканские британцы, зимбабвийцы (или родезийцы, как некоторые из них до сих пор, что выглядело совершенно нелепо, предпочитали себя называть, — это после двадцати-то с лишним лет независимости страны), британцы, французы, немцы, голландцы, китайцы и индийцы — все эти выпивохи собирались здесь, дабы превзойти друг друга в необычайных байках о своих приключениях в Африке: показатель бреда был весьма высок, и редко какому проезжавшему туристу они не умудрялись вскружить голову, поражая его россказнями об отчаянной храбрости, более основанными на фантазии, нежели на реальных событиях. Многие могли отследить проживание своей семьи на юге Африки на протяжении нескольких поколений, однако все они, практически без исключения, появлялись на поверхности современной Ботсваны подобно тем маленьким осторожным насекомым, что шныряют по огромному пруду, стремясь разузнать, что же ценного лежит в глубинах вод, но при этом неизменно ужасаясь, а вдруг их затянет и утащит на дно. Большинство приходило поодиночке, но к концу вечера оказывалось все в той же самой компании. Хотя тсвана продолжали развлекаться, совершенно не обращая на них внимания, со стороны белого меньшинства сложилось четкое представление, что вместе им не сойтись никогда. Если же между местным и экспатриантом все-таки возникало какое-либо взаимодействие, чаще всего по завершении разговора голубые очи воздевались к небу, а затем понимающе устремлялись на соотечественника, словно говоря: «Да, я знаю, что мы правы — ты и я». Подобное неприятие, враждебность, мелочная и хамская изолированность омрачали некоторые мои дни, проведенные в Африке, и я никогда этого не забуду и никогда этого не приму.