Женщина и доктор Дрейф - Маре Кандре Страница 31

и меня насилуют, оскверняют, мучают и унижают,

снова и снова, до бесконечности,

мое тело то сравнивают с вонючей клоакой желаний, то поклоняются ему, доктор,

все это совершенно непонятно,

я не знаю, что и думать,

будто я никогда и не была по настоящему человеком, а скорее какой-то ведьмой-лесовичкой, которая умеет принять угодный мужчине образ, в зависимости от его настроения, вкуса и положения в обществе,

и я никак в этом не разберусь, доктор,

мне говорят, что я, тем или иным образом, отрицаю свою женственность, что очень возможно,

но если женственность состоит в том, чтобы тебя сжигали на костре, насиловали, запирали в лечебнице, чтобы твою душу до неузнаваемости искажали нелепые самодовольные аналитики карликового роста в затхлых комнатушках вроде этой,

то я и слышать о ней не хочу,

а еще люди говорят, что в глубине души я хочу быть мужчиной,

только это неправда, доктор,

враки и полная чушь,

я не хочу ни мужского органа, ни мужского прошлого, потому что я совершенно довольна своей маткой,

она мне замечательно подходит, и не столь важно,

лежит в ней ребенок или нет,

а еще меня называют слабой, доктор,

хрупкой, хилой, нежной,

но разве я могла бы быть таковой, если выносила все это целыми столетиями, и даже более того, и все-таки лежу здесь на диване, живая и здоровая,

в вашей комнате,

с большим камнем, засунутым мне в рот,

поруганная и тысячи раз сожженная на костре,

и рассказываю об этом,

как это может быть, доктор?

И в эту минуту часы в прихожей пробили шесть.

— Посмотрим, что мы имеем…

Дрейф почувствовал такое невыразимое облегчение, что едва не закричал от радости.

Все кончилось,

он свободен!

Адские, дремучие джунгли психоанализа были теперь,

со всем их содержанием,

позади!

Он снова находился в надежном мужском внешнем мире, где все было солидно, застроено, освещено, определено и соответствовало времени!

Он достал из ящика письменного стола несколько листов бумаги и записал на одном из них самые важные пункты:

Рай, плод и уничижение,

смерть в течение столетий, костер и пламя,

и еще эта, в парике,

«бесконечно скучное существование»,

и не забыть бы монахиню,

в лесу, замерзнуть насмерть…

Он сделал короткую паузу в середине своих записей, и попросил женщину сесть,

потом с легким сердцем и ясным рассудком принялся подсчитывать дальше.

А пока доктор Дрейф складывал все вместе по методу, которому его научил профессор Попокофф в Нендинге,

женщина на диване опять ожила.

Она уселась с крайней осторожностью.

Волосы ее торчали во все стороны, поэтому она убрала их со лба и пригладила.

Казалось, что она отсутствовала миллионы лет, да, целую вечность!

Но по словам ее брата Сирила, анализ Дрейфа редко занимал более часа,

в крайнем случае,

если предмет был необычайно, крайне интересен,

два часа.

Сам же маленький доктор сидел, скрючившись, за своим огромным письменным столом.

Губы его беззвучно шевелились,

лоб избороздили глубокие морщины.

Он, очевидно, был занят решением очень сложной математической задачи и поэтому все время бормотал себе под нос непонятные психоматематические термины:

— Рай разделим на монахиню, возведем в степень плода, умноженного на сожжение, а корень от поруганной девочки минус глинистое поле и шлюха,

что составляет…

Но как же странно она, женщина, сейчас себя чувствовала!

Слабой, потрясенной и одновременно сильной.

К тому же, в руках и в ногах странно подрагивало,

словно они долгое время, столетия, лежали пустыми,

а теперь их внезапно наполнили кровью и ощущениями.

И комната, как ей казалось, чуть-чуть изменилась,

только нельзя было сказать, как именно.

Сильный, едкий, но не совсем противный запах наполнял ее,

вот все необычное, что она могла отметить.

Она не помнила почти ничего из того, что наговорила,

отчего, естественно, немного робела.

Но прежде всего она все же испытывала облегчение, глубокое освобождение и покой,

потому что особое ощущение удушья, которое преследовало ее с самого рождения,

от которого она обычно просыпалась по ночам,

временно исчезло.

Она могла совершенно свободно дышать, в остальном же тело ее ощущалось так, будто на него давил на один камень меньше.

Дрейф же в это время достал небольшие счеты.

Он быстро перекидывал их разноцветные бусины с одной стороны на другую,

прибавлял и вычитал.

Вот он снова прибавил,

задумался, что-то пробормотал себе под нос,

прибавил еще три красных шарика и отнял один черный.

Женщина застегнула верхнюю пуговицу на платье, потом долго и беспокойно смотрела в сторону Дрейфа и в конце концов не могла сдержать нетерпения:

— Что это, по вашему мнению, доктор,

есть ли какое-нибудь средство,

буду ли я когда-нибудь полностью свободна от страданий этих существ в моем теле?

В ту же секунду Дрейф в своих подсчетах пришел к неприятному заключению.

У него язык не поворачивался сказать ей правду.

Что состояние ее, по всей вероятности, неизлечимо и что ей надо будет всю жизнь принимать лекарства.

Вместо этого он с большим спокойствием отложил ручку, сложил руки, подался к ней, доверительно склонил голову набок и с улыбкой ответил:

— Я понимаю, что все это могло вас сильно испугать, тем не менее, по большому счету можно сделать только одно.

Он продолжал улыбаться, а сам чувствовал, как от этой ухмылки лицо его совершенно деревенеет,

да, под конец он перестал ощущать свой нос, и ему показалось, будто глаза у него вдруг стали холодными как лед, эмаль или черный камень.