Дрянье (антибиография) - Войцех Кучок Страница 31

Роман Войцеха Кучока носит подзаголовок «антибиография» и снабжен сакраментальной припиской о том, что представленные персонажи и события придуманы. Наверняка это следует трактовать буквально. «Дерьмо» — это повествование о том кошмаре, которым было детство младшего К., отмеченное «всеболезностью» и унижением («старый К.» с садистским удовольствием прибегал к хлысту как инструменту отцовской педагогики). Но прежде всего это хорошая литература: Кучок с успехом вписывается в традицию, намеченную романом «Фердыдурке» Витольда Гомбровича или «Ребенком, которого принесла птица» Анджея Киёвского, то есть произведений, изгоняющих кошмары детства.

У такого рода расчетов с детством длинная родословная. Повод для них может быть какой угодно, хотя по сути он всегда один и тот же: «Чем больше мы становимся сами собой, тем больше в нас говорят фамильные черты», — писал Марсель Пруст. Кучок отправляется в свое путешествие в прошлое, точно в навязчивый сон в поисках тех вещей, которые он потерял, будучи жертвой «семейного любовного романа» (из которого, как учил старый доктор Фрейд, никто не выходит победителем, все — жертвы и у каждой свои раны). Заодно он дает портрет «старого К.», неврастеничного польского интеллигента, образцового экземпляра авторитарной личности. Сыплющий пословицами «старый К.» — это новое воплощение польского семейного тирана-идиота, Пана Иовяльского [заглавный персонаж пьесы Александра Фредро, 1832 — Прим. перев.]. Значительно худшее по сравнению с прототипом, потому что и силезская действительность 1970-80-х годов хуже полной самодурства сельской действительности вековой давности. А еще он дает замечательные прозаические этюды из семейной жизни, гротескные и лиричные портреты людей, прозябающих в тихом отчаянии или замечательные сцены из жизни Силезии (в своей семейной хронике он уходит аж в довоенное время). Это уже вопрос его литературного таланта, способности метафорических и сатирических сокращений, обнаруживаемая удивительность простых вещей и создание беспокойной ауры.

Густая атмосфера этой прозы не должна удивлять: финал книги напоминает классический рассказ Эдгара Алана По «Крушение дома Эшеров». Также и литературность этой прозы является дополнительным сигналом, уводящим от простого биографического прочтения романа. В течение всей жизни, — сообщает рассказчик, — я убегал от этого дома, чтобы наконец самому стать его развалиной, «придорожным крестом, подтачиваемым червями» на месте, где стоял дом. «Я был и больше нет меня» — разве это последнее предложение романа не звучит как латинская надпись на могильной плите? Разве этот роман не является романом о том фатальном приключении, что становится уделом каждого?

Марек Залески