Сказка со счастливым началом - Галина Маркус Страница 31

Борис стойко переносил пытку. Кидая его над головой Сони, дети сочиняли для неё разные прозвища, из которых «уродка» было самым невинным. Каждый поймавший должен был назвать новое слово. Ни медсестра, ни дежурный врач и не подумали вмешаться. Возможно, им казалось со стороны, что дети играют, но, скорее всего, это было молчаливое поощрение. Мара, если честно, уже всех доконала. Она каждый день прилетала в больницу, допрашивая всех подряд о состоянии здоровья Сони, в подробностях выясняя, что означают результаты анализов, и почему количество эритроцитов на один процент больше нормы. Матери казалось, должно быть, что Соня умирает, а от неё это скрывают. Так что «чокнутые» были они обе. Поминали в больнице и их национальную принадлежность, что, разумеется, быстро подхватили дети.

Наконец, излишний шум стал раздражать медсестру, и она разогнала всю компанию, отобрала игрушку и вернула девочке – от греха подальше. Вот тут-то Соня и увидала, что у Бориса нет глаз. Реальность показалась страшной и невыносимой – рыдать она больше не могла, но внутри всё тряслось от горя и гнева. Впервые в жизни на Соню навалилось чувство непоправимости. И ещё – она ненавидела и была бессильна наказать виновных. Она взяла Бориса, положила в сумку и ушла. Прошла как-то и мимо охранника, и через ворота. Потом остановилась, не зная, куда повернуть. Домой идти рано – ключа нет, мать на работе. И Соня отправилась гулять по улицам.

«Глаза бы мои на всё это не глядели», – так говорил лис и задолго до этого, в основном про Вову. И вот, больница стала последней каплей… Сбежав с ним, Соня убедила себя (иного она бы не перенесла), что Борис избавился от глаз сознательно, сам, а не кто-то другой сотворил с ним такое. Значит, лиса следовало отругать – и Соня прочитала ему нотацию на скамейке, обличая его вредный характер.

В больницу её тогда вернули, она пролежала там ещё полторы недели, но никто больше не приставал. Возможно, врачи, испугавшись, наказали кого-то из персонала, провели воспитательную работу с детьми. Но, скорее всего, дело было не в этом. Когда Соня вошла в палату, обе девицы лежали и делали вид, что спят – был тихий час. Она подошла сначала к одной, постояла над ней молча, потом к другой – главной зачинщице. Почувствовав на себе Сонин взгляд, та не выдержала и открыла глаза. «Кто ещё раз дотронется до моего – сразу умрёт…» – тихо сказала Соня, глядя на неё. Сказала от отчаяния – а что она могла поделать, одна, против всех, как противостоять злу? Не за себя она боялась, а за Бориса. Однажды, она помнила, этот дурацкий способ подействовал, ну и… Наверное, дело было не столько в словах, сколько в её собственной убежденности в неотвратимости возмездия. Как они посмели… обидеть, покалечить – его! Его, самого лучшего, самого доброго и родного!

Вместо «чокнутой» её принялись звать «колдуньей» и начали избегать. Не разговаривали, обходили стороной. Соню это вполне устраивало. К тому же, оба прозвища и так преследовали её по жизни. Мара об этом инциденте даже не узнала – зачем трепать ей нервы, ей и так не сладко.

Мальчика, который защищал Соню на улице перед медсестрами, она не забыла. После всего пережитого – в школе, в больнице, откуда-то появился ребёнок, который вступается за неё – как ангел, посланный ей в поддержку. От взрослых-то не всегда дождёшься, а тут – такой малыш… Она помнила, как он плакал и кричал: «Вы нас перепутали! Это не она, не ваша «броженная»! Мы просто идём с приветом к папе!» И тянул свою мать обратно…

Соня потом долго, вспоминая об этом случае, мысленно гладила его перед сном по голове и желала чего-то очень-очень доброго, веря, что он почувствует. Как его зовут, она, конечно, не знала. И прозвала его для себя… о, Боже… Митенькой. Тогда это было её любимое имя.

Но как… Как он мог узнать её, спустя двадцать лет? Когда он был совсем маленьким, что он мог помнить? А если бы даже и помнил – как смог разглядеть во взрослой незнакомке ту девочку у подъезда? Эта загадка казалась неразрешимой… если только не принимать всерьёз его версию, что он может любить её одну. Но это же полный бред!

Заверещал мобильник, и Соня, подскочив, выскочила с ним в игровую. Звонил Вова. Этого ещё не хватало!

– Да, здрасьте… – обречённо произнесла она.

За все годы она так и не научилась разговаривать с ним уважительно, предпочитая молчать.

– Всё-таки добилась своего, да? Хитра, хитра, ничего не скажешь… – послышался в трубке его слегка дребезжащий голос.

Он как-то слишком быстро старел рядом со своей художницей, из статного красавца превращаясь в полную рухлядь, хотя ему исполнилось только пятьдесят пять. А Жанночка, наоборот, в свои шестьдесят выглядела великолепно.

– Чего вам? – грубо сказала Соня. – Что у вас опять?

– Выжила… выгнала дочу… А я говорил, говорил Марочке: увидишь ещё, она всё захватит, и домик, и квартирку… Ты нас все-ех ненавидишь… В нашей квартире живёшь и ненави-идишь… А Марочка, покойница, мир праху её, не поверила, поссорилась со мной! А этой – как с гуся вода! Конечно, не сестра ведь она тебе… Не родная кровь…

Так, ясно, он снова пьян. Неужели раскодировался? В трезвом виде он подобных вещей не говорил, держал при себе.

– Ваша доча сама сбежала из дома. Если можете её вернуть – то давайте… – резко сказала она.

– Коне-ечно… – блеял Вова, – сбежа-ала! Меня нашла способ выдавить, Марочку извела и Анечку, дочу мою, прогнала… Придумала, небось, что-нибудь, доконала, довела… хи-итрая…

Соня с силой нажала на кнопку, отрубая мобильный. Как и прежде, при общении с Вовой ей хотелось одного – как следует огреть его по голове. Впрочем, плевать на Вову, и без него проблем хватает. Она не собирается больше испытывать чувство вины – мать прожила бы на десять лет меньше, если бы осталась с ним. Хотя Соня так никогда и не узнает, какой ценой дались ей эти годы.

* * *

После рождения Анечки, Вова стал относиться к Соне всё хуже и хуже, она постоянно чувствовала на себе его недовольный взгляд. Отчиму теперь казалось, что Соня зря занимает место в его квартире, ущемляет в правах его дочь. Из-за Соньки – чужой и никому не нужной, Ане достаётся только каждая вторая конфетка, на Соню приходится тратить Анькины деньги – одевать, собирать в школу. А это его деньги, даже те, которые зарабатывает Мара – его жена!

Как ни странно, мать сначала ничего не замечала – то ли слишком уставала в борьбе за быт, то ли Вова, зная её трепетное отношение к Соне, умело это скрывал. Да ещё почему-то боялся – её, Соню, боялся. Стоило ей чуть дольше задержать на нём свой взгляд – а кроме взгляда Соня ни разу и ни чем не выразила ни возмущения, ни обиды, – и он начинал ёрзать, отступать от только что сказанных слов, часто моргал, и иногда даже как-то смешно, неумело крестился, чуть ли не зачурался. Соня долго не могла понять, в чём дело, пока однажды не услыхала, как он, пьяненький, шепнул приятелю-собутыльнику (Мары не было дома, а тот, подпевая, возмущался, для чего, мол, кормить чужого ребёнка): «Тихо, колдунья мелкая слышит… Тут так прямо нельзя, она зла-ая, всё-ё слышит, что-то задумывает…»