Всякий капитан - примадонна - Дмитрий Липскеров Страница 31

Она приготовила себе новую яичницу и долго смеялась над образующейся династией Сафроновых, больших специалистов по ее телу. Кто там следующий? Иван?.. Хотя это не сафроновская кровь! Турецкая!

Ближе к пяти часам вечера к Алине пришел мужчина, которого она хорошо знала. Он вошел в квартиру хозяином, открыв дверь своим ключом. Потрепал ее по волосам, потянулся было к губам, но встречи не получил.

— Не раздевайся, Мебельщик! — попросила она.

— Не понял! — Мужчина был бородат, с абсолютно лысой головой. — Что-то случилось?

Ей казалось, что она — это не она. Что ее телом завладел другой характер, так как то, что она говорила мужчине, было почти не свойственно ей, особенно после смерти Нестора.

— Я выхожу замуж, — сказала.

Мужчина таращил на нее глаза, оглядывался, явно не понимая, что происходит. Он опять так и произнес:

— Не понял!

— Все просто. Я сегодня узнала, что люблю другого человека.

— Какого человека?

Она засмеялась, да так задорно, что и мужчина заулыбался сочными красными губами, спрятанными в густой бороде. Блеснул лысиной, отразившей свет лампы.

— Я выхожу замуж за мальчика, которому пятнадцать лет! — И залилась смехом.

Бородач, наоборот, затих.

— Ты не пьяна? — спросил.

— Нет, Мебельщик…

Она отсмеялась.

— Ты чего не уходишь? Я же тебе все сказала!

— Я тебе тут денег немножко принес. — Мужчина стал щелкать замочками барсетки. — Извини, что так задержал!.. Мы здесь партию итальянской мебели реализовали…

— Да не надо мне денег! Просто уходи!

Бородач вдруг понял, что она не шутит.

— Вот так вот — просто уходи?! — взмахнул он купюрами.

— А что сложного?

— Значит, нашла нового?

— Ага.

— Тварь!

— Согласна… Уходи, Мебельщик!

— Значит, ела-пила за мои деньги… А теперь другого нашла!

— Ты тоже ел меня, пил… Мы в расчете!

— Тварь!

— Уходи!

Мужчина вдруг заплакал. Из глаз в бороду потекли ручьи слез. Казалось, что даже лысина его перестала блестеть и стала матовой.

Она опять вспомнила Нестора. Вспомнила, как плакал ее Строитель, уходя. Но он уходил из своей жизни, а этот всего-навсего из ее.

Ей совершенно не хотелось жалеть Мебельщика. Она просто стояла у порога и ждала, пока он отплачет свое мелкое и исчезнет навсегда.

Еще некоторое время бородач поплакал, но не найдя результата в пролитии скупой мужской слезы, все-таки двинулся к выходу, напоследок заехав барсеткой по зеркалу.

— Тварь! — попрощался.

Она закрыла за ним дверь и еще долго стояла в коридорчике, жалея, что Мебельщик не влепил сумкой ей по лицу. Хотя стоило…

Сидя в своей комнате, Анцифер напряженно думал, как ему обрести финансовую независимость и поскорее убраться из родного дома.

С тех пор как в квартире появился турок Хабиб, у Птичика и вовсе отобрали собственную комнату, переселив мальчишку к Верке. Так унизили!

Птичик и Верка с воем протестовали против такого притеснения.

— Я выброшусь окно! — кричала Верка. — Вот увидишь!

— Бросайся, — равнодушно отвечала мать. — Будет больше места!

Верка и правда заносила ногу над ограждением балкона, но здесь к сестре мчался Птичик, выдергивая ее из катастрофы.

— Гадина! — кричал он матери. — Ты никого не любишь!

— Люблю, — не соглашалась мать. — Хабиба люблю!.. И вас, конечно!

Птичик и Верка при турецком нашествии сплотились, как никогда. Ничто так не объединяет людей, как нашествие общего врага.

Но что бы ни вытворяли они, как ни защищали свою малую родину — пересаливали турку пищу, подсыпали в нее слабительное, накладывали в ботинки Хабиба какашки джек-рассела Антипа, — ничего не действовало. Турок никогда не раздражался, всегда был весел, даже измазанный дерьмом, напевал и насвистывал какую-то турецкую хрень.

А ночью Хабиб Оздем удивлял детей своей жеребячьей неутомимостью. Он ублажал и услаждал мать до утра, выкрикивая через определенные промежутки времени фразу:

— О мой божественный богинь!

— О мой бог! — вторила мать.

В родственном единении Птичик чуть было не открыл Верке свою тайну — черную дыру под мышкой. Когда он было совсем собрался раскрыться, из Испании в Москву вернулся Борька, Борхито, как назвал его когда-то отец, и Верка потеряла к брату всякий интерес. И к борьбе с турецким иго сестра стала совершенно равнодушной. К тому же Птичик, проживающий в ее комнате, являлся откровенной помехой интимным отношениям с Борхито. Верке с Борькой было не в кайф целоваться при нем и шушукаться о своем интимном.

Отношения между братом и сестрой вновь стали непримиримыми, они часто дрались, ходили в синяках и царапинах, а всем было наплевать, что дети могут в конце концов поубивать друг друга.

Хабиб во всей этой круговерти являл собою эталон невозмутимости, и сколько бы крови ни проливалось из детских носов, мусульманин не отрывался от кальяна, привезенного с родины, пускал в атмосферу клубы сладкого дыма и смотрел по телевизору канал «Дискавери».

А потом мать объявила, что в семье ожидается пополнение. Что она беременна и совершенно счастлива доказать свое плодородие.

В свою очередь, и Верка огласила, что уже не девственница и что тоже может быть беременна. И что скорее всего они с Борхито переедут жить к нему, потому что есть у испанского избранника в квартире свободная комната.

Мать чуть было не убила Верку. Той впервые досталось знаменитым ремнем по полной программе, несмотря на то что она орала, что только фашист может бить беременного ребенка!

— Молчи, дрянь! — не унималась мать. — Я тебе покажу «беременная»! У тебя даже месячных еще не было, а туда же! И Борьке твоему корнишон его отрежу! Так и передай! У Хабиба есть фамильный турецкий нож!

— Эгей! — эмоционально порадовался Хабиб, глядя, как на экране телевизора охотники убивают копьями детеныша нерпы. — Смотри, у этой нерп совсем человеческий глаза. Нерп плачет! Не хочет быть мертвым! Умный животный!..

А потом Птичик стал расти. В месяц по два сантиметра. Акселерация. Через год он перегнал в росте мать, исхудал до ее эмоционального «не могу смотреть» и пошел в соседний подвал, где располагался фитнес-центр, заниматься бодибилдингом, дабы нарастить на свои длинные кости крепкие мышцы. Дома стало совершенно невозможно находиться, так как родился Иван Хабибович Оздем, который нескончаемо орал, вероятно, недовольный чужбиной, и просил не материнского молока, а большую лепешку с шаурмой.